тебя их ему передать. Вся моя привязанность делится надвое, и я дарю вам обе половины. Нет. Я дарю ее вам обоим, чтобы вы не могли ее разделить, ибо вы в моем сердце всегда будете более едины, чем частицы воздуха. Гортензии в наследство останется моя любовь. Я знаю, что она найдет в вас надежную поддержку, в которой будет нуждаться, чтобы побороть одиночество. У нас нет детей, но есть два верных друга, и я благодарю за это Провидение.
А теперь, дорогой Орфей, поговорим о твоем будущем. Ты получишь это письмо, которое я мог бы с таким же успехом направить и Фаросу, если бы речь шла только о моих добрых чувствах. Факт, что именно ты получил его, объясняется причиной, о которой ты уже догадываешься. Уже пора подхватывать факел. В моей руке он скоро погаснет. Возраст и время выбрали тебя. Ты должен продолжить нашу историю. Сумеешь ли ты поставить последнюю точку? Я на это надеюсь, но падение Наполеона, боюсь, все замедлит. Итак, дело не окончено. Поднимет ли наконец Шампольон пелену, которая делает фараонов немыми? Это пожелание я направляю тебе, мой дорогой Орфей.
Есть ли у меня еще советы к тебе?.. Есть лишь один. Не медли. Не поступай, как я. Не жди, когда жизнь твоя ослабнет и оставит тебя. Ты не представляешь, скольких сил мне стоила возможность передать тебе эти листы. День и ночь… Это была пытка, которой я подвергал Гортензию, мою обожаемую жену.
Отныне нашу историю будешь писать ты. Если Фарос тебя переживет, он решит, как с ней поступить. Ты — поборник справедливости, и я прошу тебя исправить дерзновения твоего друга Моргана де Спага, который, ведомый страстью, вполне мог быть несправедливым к правде. Я имею в виду Наполеона Бонапарта. Возможно, я чересчур ему польстил. Если понадобится, подправь его портрет. Однако не будь с ним чрезмерно суров. Не забывай никогда, что он сделал для нас (и для тебя),
и пускай История заботится о том, что от него в ней останется.
Когда будешь его судить, помни, что терпимость — это форма
мудрости, которая ведет к прощению…
Смелее, Орфей, и приятного тебе приключения!
Я долго плакал. Я еще и еще раз перечитал рассказ Моргана. 31 июля 1818 года. Затем я встретил Фароса у Гортензии де Спаг. Мы не спали всю ночь. Фарос был безутешен.
— Пойдем, — сказал я. — Я должен показать тебе кое-что…
Коляска отвезла нас к моему дому на улице Сен-Гийом. Я дал Фаросу письмо и рукопись. Пробило полдень, когда он оторвался от бумаг. Мои же глаза все это время были закрыты…
Этот странный человечек таил в себе изумительную энергию, и, если не считать грусти, запечатленной на его лице, он казался свежим, как плотва, резвящаяся в воде.
— Смерть ничего не добилась, — сказал он. — Морган с нами, и он по-прежнему будет нас сопровождать. Наше трио не распадется. Приключение продолжается! Работы нам хватит…
— Если я должен писать, тебе придется мне помочь…
— Конечно!
Казалось, Фарос возвращает меня к жизни.
— У тебя есть заметки? Дневники? Даты? Имена? Помнишь ли ты названия мест?
— Не забывай, что я намереваюсь написать научную и военную историю экспедиции в Египет. Я погребен под тяжестью бумаг.
— У тебя есть время?
— С тех пор, как я руковожу Национальной типографией, слышал ли ты хоть раз, что я не могу с тобой увидеться, потому что очень занят? Мы там скучаем, в этой типографии, и ты это прекрасно знаешь!
Фарос был полон энтузиазма.
— Спасибо за поддержку…
Вдруг его лицо помрачнело.
— А как иначе? Это дело соединило нас, оно составляет наилучшую сторону моего бытия. Этому приключению я обязан всем — и счастьем, и грустью. Сегодня мы плачем. Завтра мы возобновим наш поиск. Он нас сближает. Он поддерживает в нас жизнь.
Позже был легкий завтрак. Фарос снова говорил о рассказе Моргана. Он считал, что ничего не надо исправлять, достаточно лишь продолжить. Я с этим согласился.
— Когда начнешь писать? — спросил он, откусывая теплую булочку, минуту назад доставленную прямо из кухни.
— Как можно быстрее.
— Очень разумно. Много чего еще осталось рассказать о Египте, ведь столько времени прошло. Двадцать лет! Отдаешь ли ты себе в этом отчет?..
— Морган остановился на нашем последнем ужине в столовой Института. Я помню, словно это было вчера…
— Хорошо было бы, чтобы ты с этого момента и продолжил.
Фарос был прав: тогда, в Египте, приключение продолжалось.
ГЛАВА 10
НО ЧТО ПОВЕДАЛ РОЗЕТТСКИЙ КАМЕНЬ?
Но что поведал РОЗЕТТСКИЙ камень? В Каире ученые Института думали только о том, как решить загадку. В салоне гарема Хассана Кашефа, в комиссиях, которые продолжали собираться и работать, на совместных ужинах наиглавнейшей темой для разговоров был теперь не отъезд Бонапарта, а расшифровка надписей.
Вопрос был чрезвычайным — этим главным образом и объяснялось наше коллективное увлечение. Расшифровать Розеттский камень означало раскрыть тайны цивилизации столь странной, что она, казалось, принадлежит совершенно другому миру.
Соберите ученых в одной закрытой комнате. Подождите, пока они начнут жаловаться, и сообщите им о необходимости решить некую загадку. Добавьте, что она неразрешима, а выход из комнаты возможен лишь через окно, только его не существует. И ученые забудут голод, жажду и даже свои разногласия, дабы вместе потратить на разгадку все силы до полного их истощения.
Какой ученый не мечтал поучаствовать в фантастическом открытии? Нам представился столь редкий шанс. Он был перед нами, и все хотели стать частью истории, которая писалась прямо на наших глазах.
И вот уже в стороне и чума, и английская угроза с моря, и мамелюкские войска, и восстания, угрожавшие Каиру. Розеттский камень представлял собой цель, какая извечно привлекает специалистов. Тут оказались необходимы все науки от арифметики до истории искусства, не исключая геометрии.
Даже химия могла прийти на помощь. Тема, таким образом, объединила всех, вне зависимости от иерархии. Представителям каждой дисциплины нашлось, что сказать.
Кроме того, ученые погружались в поиски, дабы забыть о настоящем: о «бегстве» Бонапарта. Самые противоречивые мнения высказывались о главнокомандующем. Я относился к самым яростным его критикам, но не мог отрицать его харизму и влияние. После его отъезда нечто вроде уныния обрушилось на нас. Несмотря на его молодость (ему не исполнилось и тридцати), многие чувствовали себя так, словно их бросил родной отец. Жестокий, несправедливый, проклятый для одних; ласковый и незаменимый защитник для других. Но для всех он был отцом.
Фарос был вдвойне печален. Он не любил Бонапарта, однако сожалел о нем. Но главным образом он оплакивал отъезд Моргана де Спага. Что касается меня, то со временем внезапный распад нашего трио давил на меня все больше. Отъезд Моргана показал мне, до какой степени мы стали близки.
Что касается Бонапарта, искренность обязывает меня уточнить, что к этому генералу я испытывал весьма противоречивые чувства. Иногда он привлекал меня, иногда я делал все, чтобы от него отстраниться. Морган не ошибался, когда писал, что я сомневался больше в себе, чем в нем. Я не хотел
