Фарос ликовал:
— А для чего служит декрет?
Он приобрел дурацкую привычку отвечать вопросом на вопрос.
— Ну и для чего он служит, друг мой?..
— Декрет служит для того, чтобы его прочитали. Но что мы читаем, когда что-то написано?
— На этот раз ты окончательно выводишь меня из себя!
— И тем не менее ты можешь ответить. Вспомни, как была уничтожена Александрийская библиотека. Так исчезла письменность фараонов. И именно так греческий стал обиходным языком. В эпоху, когда декрет был выбит на Розеттском камне, иероглифы использовались только для сакральных целей.
— Теперь я задам тебе вопрос. Если древнеегипетский не использовался ни для разговора, ни для чтения; если, как ты говоришь, было сделано все, чтобы язык этот умер, как можно быть уверенным в том, что греческий текст с Розеттского камня есть перевод того, что написано иероглифами?
— Обожаю твои вопросы. Ты думаешь, я могу на них ответить?
— Помилуй боже!
Фарос резко вскочил:
— Пока я могу доказать, что речь идет о декрете мемфис ских жрецов, восхваляющем фараона. Это научно доказанный факт. Это следует из греческого текста. Этот текст священен.
Он был предназначен для выставления в храмах. А в храмах еще использовали иероглифы, поскольку они являлись письменностью священного. То, что написано на Розеттском камне по-гречески, написано и иероглифами!
И он затанцевал на месте.
Фарос был прав. Текст три раза повторял одно и то же.
Следующая проблема была сложнее: как найти слова, которыми уже никто больше не пользовался? Как восстановить алфавит этого языка, сравнивая его с алфавитом другого языка?
Задавать вопрос Фаросу значило наверняка получить ответ.
— Опираясь на наблюдательность и геометрию…
С помощью Луи-Реми Рэжа,[131] молодого востоковеда, Фарос сосредоточил внимание на именах собственных, выбитых на камне. Раз имя Птолемей фигурирует одиннадцать раз в греческом тексте, почему бы ему не фигурировать столько же раз в иероглифах? Но как найти одиннадцать одинаковых изображений в этом море непонятных знаков и рисунков?
Птицы? Скипетр? Открытая книга? Снова птицы? А здесь — стол, алтарь или кровать? А вот тут — возможно, камыши? А там — течение реки? Нил? А этот квадрат означает «П»? Или «Т»? Или «О»?.. И почему здесь нет, как раньше, круга над крестом? Тем не менее ничто не могло остановить Фароса. Исходя из постулата, что греческий текст является точным переводом иероглифического текста, он был уверен, что имя Птолемея должно фигурировать в двух текстах в одних и тех же местах. На этом камне, ставшем своеобразной картой континента, компас и геометрия укажут расположение букв П. Т. О. Л. Е. М. Е. Й. Семь островов… Семь разных букв… Начало алфавита…
Идея была хороша, но рассуждения натыкались на двойную проблему Во-первых, четырнадцать строк иероглифического текста были повреждены; во-вторых, греческий текст занимал пятьдесят четыре строки, а египетская письменность — всего тридцать две… Переходя с одного языка на другой, карта меняла масштаб…
Время шло, а надежда уменьшалась. В Институте Египта большинство наших коллег тратили теперь почти все свое время на разговоры о долгожданном возвращении во Францию.
Мы с Фаросом еще хотели сражаться. И пока мой дорогой друг изнурял себя, пытаясь разобраться в хитросплетениях Розеттского камня, я направился в излучины Нила. Я пошел в Верхний Египет.
Я предсказывал это Моргану. Сокровища, нарисованные Жоллуа и Терражем, были всего лишь первыми всходами грандиозных открытий. Меня влекла интуиция. Стояла осень 1799 года.
Клебер охотно дал добро на эту миссию, выторгованную Морганом де Спагом у Бонапарта незадолго до их отплытия.
Брешь, пробитая Жоллуа, Терражем и Виван Деноном, облегчила нам работу. Мы прибыли на место, вооруженные бумагой, карандашами, лопатами, факелами и измерительными приборами. Нас охранял сильный отряд, мы могли спокойно работать. И достигнутые результаты превзошли все наши ожидания.
Обелиски Луксора, гробницы Долины Смерти, колоссы Мемнона — что важнее всего? И двадцать лет спустя я не хочу выбирать. Главным образом я сожалею, что не мог разделить свой восторг с Фаросом и Морганом. Первый изучал Розеттский камень в Каире; второй плыл в Тулон. Я же мог наслаждаться этими каменными памятниками, размеры и массу которых инженер Кутелль считал невероятными.
— Двести пятьдесят тонн! — восхищался он, говоря об обелиске Луксора. — И я придумал, как взять в плен этого монстра. Так мы сможем довести его до Парижа.
Кутелль как раз размышлял, как свалить монумент, как дотащить его до Нила, где связанные друг с другом лодки могли бы доставить его к морю. Потом оттуда…
— Рисуйте, Кутелль. И кончайте мечтать…
Математик Костаз, ответственный за одну из комиссий, исследовавших Верхний Египет, пытался взывать к его разуму. Кутелль не отступал. Его предприятие и расчеты были достойны расчетов Бонапарта, который, находясь у подножия пирамид, представил, что количество камней, использованных для строительства этих памятников, позволило бы возвести вдоль границ Франции стену в три метра высотой и в тридцать сантиметров толщиной. И это легко объяснить: все уступало невероятному очарованию, излучаемому памятниками Египта. Все готовы были оставить свои титулы и должности и пасть ниц пред этим поразительным спектаклем, который нам дано было созерцать, и все, забыв про свои специальности зоологов, инженеров, музыкантов, аэростатчиков, поэтов и агрономов, готовы были превратиться в землекопов и художников. И они рисовали, копали, изучали.
Имело место, без сомнения, нечто вроде безумия — это безумие выкапывало мумии, срывало их повязки, снимало их туники, чудом спасшие их от воздействия времени. Но это не все. Когда одни вырывали подземные ходы, другие прощупывали стены этих памятников, где наиболее талантливые художники изобразили жизнь фараонов. Мы обнаружили рисунки, сцены, фрески — со всей очевидностью, историю необычайной цивилизации. Эти крылатые животные, эти люди с собачьими или кошачьими головами, эти гиганты — существовали ли они на самом деле? Мы начинали в это верить. Народ, который нарисовал и вытесал на камне весь этот мир, превосходил любой другой по разуму и силе.
Я думал о том, что Морган рассказал нам о мечтах Бонапарта. Я созерцал Египет и, несмотря на все мое недоверие, был убежден в правильности того, что мы назвали «вспышкой». Да, имелся гений, было нечто священное у фараонов.
Мы не могли их постичь в том числе и из-за этого. Тем не менее ничто не могло бы поколебать упорство ученых: если между фараонами и нами мосты разрушены, следы прошлого великолепия должны объединиться, дабы однажды вывести нас на верный путь. Но какая дорога верна? Все то, что ускользнуло от хищных собирателей древностей, кочевников и воров прошлого, стало, таким образом, сокровищем.
Мы разместили нашу базу на обширной территории развалин древних Фив. Здесь течение Нила тормозилось маленькими островами, высота коих ненамного превосходила уровень воды. Как уже не раз говорилось, вдоль реки тянулись обработанные поля. Очень быстро земля умирала и уступала место пустыне, угрюмая плоскость которой была разбита на востоке Аравийской горной цепью, а на западе — Ливийской.
Нашим первым открытием, нашим первым потрясением стали Карнак и Луксор, находящиеся рядом с Нилом.
В Карнаке обследование храма Амона, его священного озера и дорог, по которым проходили Сфинксы и бараны; в Луксоре перепись обелисков и осмотр стен древних развалин… Этих работ с лихвой хватило бы для жизни каждого из присутствовавших там ученых. Но нас уже влекли отроги Ливийского горного хребта, где, казалось, нас ждали разрушенные колоссы. На восходе солнца ветер дул сквозь камни статуй, исторгая из них характерный свист. Так Мемнон давал нам послушать свое пение и вел нас к гробницам Долины Смерти.
