Назойливый недуг, похожий на отсутствие желания жить, и я довольствовался этим странным объяснением. Те, кто побывал с нами в Египте, понимал, о чем речь.
Я прочитал то, что написал Орфей, и знал истинную причину его переутомления. Рассказ действовал на него как яд.
Воспоминания одновременно доставляли наслаждение и изматывали. Слова, выходившие из-под его пера, описывали самые прекрасные моменты нашей жизни. Но у этого наслаждения была своя цена — и я нахожу ее ужасной. Описание наших поисков оказалось изнурительным, фатальным делом. Как только Орфей за него брался, его силы иссякали. В результате сомнения убили его.
Со мной же дело обстояло иначе. Еще двадцать четыре года прошло, прежде чем я решился взяться за свою часть работы. Ныне петля замкнулась — почти замкнулась. Как я говорил в самом начале, я теперь очень стар, и сейчас, в марте 1854-го, у меня, Фароса Ле Жансема, востоковеда и издателя, нет других дел — и я опишу, как я рассеял тени, погубившие Орфея.
Эти тени, эти сомнения, эта нерешительность — конечно, я не говорил о них с теми, кто 15 мая 1830 года пришел на похороны. Лишь с одним человеком побеседовал я — ниже я об этом еще расскажу. Но кто же пришел? Гораздо меньше народа, чем явилось прощаться с Морганом де Спагом. С его смерти Институт сильно поредел. Инженер Эдуард де Виллье дю Терраж держал под руку Жюля-Сезара де Савиньи, ибо зоолог уже почти ничего не видел. Кто еще? Конечно, инженер Проспер Жоллуа, неразлучный друг Терража. Но сейчас эти двое жили сами по себе.
Жоллуа был занят другими делами. Он не оставлял Шампольонов, которые присоединились к уцелевшим участникам экспедиции. Жоллуа стал председателем Общества антикваров Франции и добивался избрания в Академию надписей и изящной словесности. Он полагал, что необходимо поддерживать дешифровщика. Его путь в святилище Академии, думал он, изобиловал всевозможными кознями. Каждый голос был на вес золота, и потому Жоллуа льстил Сегиру, члену Академии. Это что-то новенькое.
В самом деле, сколь многое переменилось с 14 сентября 1822 года, когда Шампольон воскликнул свое — теперь знаменитое — «Я нашел!..» Видение было столь ослепительно, что, едва договорив, Шампольон провалился в кому. Затем последовали дни борьбы со смертью. Неужели такова цена, которую пришлось заплатить, дабы обратиться на «ты» к языку фараонов? С тех пор все стали уважать (или опасаться) этого ученого. Но уважение (или страх) было сравнимо с презрением и ненавистью, жертвой коих он был.
Жестокие атаки на Сегира не прекращались; Орфей был прав, интересуясь ими. Их было слишком много, и, несмотря на успех, Шампольону следовало опасаться. Его хотели ослабить. Не потому ли я так говорю, что прочитал рассказ Орфея? Однако поначалу мне на ум пришло слово «устранять».
Впрочем, его можно понимать по-разному. Вопрос перевода, помимо прочего. Оттеснять, исключать — это своеобразный способ убить, сохранив руки чистыми. Устранять вежливо — значит совершить идеальное преступление. В Афинах применяли остракизм, и получавшийся результат был не менее эффективен, чем смерть. В случае с Шампольоном поводов для гонений хватало. Последний — его собственное избрание в Академию надписей и изящной словесности. Дело было 7 мая, и «свету для будущих веков» потребовалось трижды выставлять свою кандидатуру, чтобы его наконец приняли. Отчего же понадобилось вновь подрывать его престиж? Ревность — недостаточное основание. Но, как говорят сыщики, не бывает преступления без мотива. Орфей умер, так и не найдя его…
Сейчас Шампольон шел рядом. Я наблюдал за ним. Я видел его откровенную усталость и вспоминал вопросы Орфея.
Жан-Франсуа восторжествовал, однако следы долгих боев читались на его лице. Его шаг был тяжел, он еле волочил ноги и тяжело дышал, взбираясь по аллее, где Орфей обретет вечный покой. Возможно ли, что кто-то хотел заставить Сегира страдать? Предостережения дона Рафаэля и аббата де Терсан грохотали в моей голове. Виски готовы были треснуть.
Орфей не доказал свою гипотезу. Быть может, кто-то желал Шампольону смерти? Я замотал головой, чтобы вытрясти из нее эту дьявольскую мысль. В это время на меня смотрели — и мой жест, отражение мыслей, поняли как печаль по Орфею.
Тот, кто увидел меня в этот миг, подошел, чтобы меня утешить. Итак, Шампольон.
— Я вас понимаю, Фарос. Мы потеряли лучшего из нас.
Видите мою руку? Она дрожит от волнения, ибо я осиротел.
Шампольон вздохнул, и я подумал, что он сейчас лишится чувств. Он попытался взмахнуть рукой. Я сжал его ледяные пальцы, и так мы подошли к могиле Орфея Форжюри.
— Без него я ничего не значу, — сказал он. — А вы теряете наилучшего из друзей… — И тут вдруг его голос ожил, а его пальцы крепко стиснули мою ладонь. — Вспоминаете ли вы о нашей первой встрече?
Конечно. Сегиру было двенадцать лет. Мы с Морганом прибыли в Гренобль, чтобы на него посмотреть. Орфей настаивал. Он нашел гения! И он не ошибся.
— Больше никто и никогда так не верил в меня… Разве что мой брат.
На миг он обернулся и посмотрел на Фижака. Затем опустил глаза. Голос его стал совсем тихим. Мы стояли у могилы.
— Скоро настанет моя очередь. Я это знаю. И я хотел бы, чтобы меня похоронили здесь, рядом с моим другом.
Кому говорил это Шампольон? Уж конечно, не Жоллуа, который, тараща глаза, пытался вмешаться в наш разговор.
Он уже размышлял, как бы пробраться в Академию на место Шампольона.[180] Но я тут же забыл про Жоллуа. К кому обращался дешифровщик? К Фижаку, хранителю его тела и разума? Да, полагаю, он сообщал брату свою последнюю волю. Он считал себя уже мертвым и не ошибался. Жан-Франсуа скончается, не пройдет и двух лет, но уже тогда он носил в себе ростки болезни, которая его подточила: сильнейшее истощение, странное для человека в возрасте всего лишь сорока лет.
«Во всем виноват Египет!» — перешептывалось его окружение. Ибо Шампольон осуществил свою мечту. По крайней мере, все так думали.
31 июля 1828 года он поднялся на борт «Эгле» — в Тулоне, эхом нашего путешествия. Как и мы, Сегир из Тулона отбывал навстречу фараонам. Он прибыл в Александрию 18 августа. А 20 сентября, в день праздника Пророка, уже был в Каире. Затем он поднялся в Верхний Египет по Нилу, по следам Орфея и ученых экспедиции. Фивы, Луксор, Карнак, Эдфу и, конечно же, Дендера, давшая волю страстям…
Потом Сегир разговорил знаки Зодиака с потолка храма.
Хронологии человеческой истории, представленной в Библии, больше нечего было опасаться. Битва закончилась победой Ватикана. Триумф был тем более несомненным, что его удостоверил человек, который столь глубоко интересовался первоистинами Церкви. Больше не было поводов для беспокойства, для страха!.. Зодиак из Дендеры не посягал на даты, зафиксированные Библией, и в нем нашлись доказательства того, что фараоны не обладали никакой сакральной тайной.
Но если так, откуда же это стремление раскопать Египет, исследовать его удивительную землю? Казалось, дешифровщик ищет нечто иное, новое чудо, неожиданное открытие…
Поездка Шампольона этим не закончилась; он шел все дальше, в самое сердце Египта. Как чудесна была дорога, что привела его к первому водопаду. Потом были Фила, Дебод, Амада, Абу-Симбел… Затем — второй водопад. Сегир остановился, лишь когда счел, что с полным правом может сообщить: ничего не нужно менять в расшифровке иероглифов. «Наш алфавит хорош». Лишь тогда он развернулся и пустился в обратный путь. Все считали, что он успокоился, но его научная охота продолжалась.
Египет ли истощил его, или же то, что Сегир искал?
Не обращая внимания на препоны, что заставляли его страдать и ослабляли день ото дня, он все больше требовал от своего тела, умолявшего об отдыхе. В храме Филы ноги Шампольона подкосились — его пришлось поднимать. Он хотел все увидеть, всего коснуться сам, все проверить, зарисовать, расшифровать. Ничто его не останавливало. В Абу-Симбеле он начал исследовать алтарь большого храма, несмотря на невероятную жару — пятьдесят с лишним градусов. И так продолжалось до декабря 1829 года, когда он наконец отправился домой во Францию на борту «Астролябии».
