Я встретил его в марте 1830 года. Он обустраивался в своей квартире на улице Фавар в Париже. С первого взгляда я понял, что он вернулся совершенно измученным. Он жаловался на зиму, на усталость из- за его должности смотрителя Египетского музея Лувра. Мне казалось, это не полностью объясняло, почему я не узнаю больше непредсказуемого бурлящего Сегира, того, кто нас буквально ослепил во время нашей встречи у аббата Дюссера. Поездка в сердце Египта совершенно его измотала. Прошло еще три месяца, и я увидел непоправимые результаты этой поездки, которая поглотила все его силы. Как объяснить этот неслыханный жар, если, по его словам, в иероглифическом алфавите ничего не требовалось менять? Почему он все же больше года упорствовал, обшаривая все эти храмы, эти алтари, обелиски? Конечно, он хотел прикоснуться к единственной подлинной сути своей жизни.
Но фараоны не требовали от него столько. Жажда правды заставила его погружаться в Нил, пить его яд, исчезать в нем.
До самого конца жизни Шампольон искал эту дорогу богов, которую уже нашел.
Если вдуматься, его истощение началось раньше. Но когда? 15 мая 1830 года, такое близкое и такое трогательное, управляло моими рассуждениями. Я унаследовал сомнения Орфея. Я их присвоил. В тот момент я был убежден, что Сегир не покончил со своей мечтой, он что-то предчувствовал и его подточила именно эта незавершенность. Но когда именно это началось?
— Я видел Орфея накануне его смерти, — шептал Жан-Франсуа… — Я сообщил ему, что хочу быть похороненным рядом с ним. Он не противился. Но хотел, чтобы вы тоже согласились… — Он обращался ко мне. — Вы согласны?
Мне Орфей ничего не сказал. В последний раз пожелал предоставить мне свободу выбора, заключил я. Что еще они сказали друг другу? Ничего. В противном случае я знал бы.
— Если предположить, что я переживу вас, я выполню ваше пожелание…
Сегир грустно улыбнулся, сжав бледные губы. Вопросы Орфея стучали в моей голове. Какая тайна скрывалась за этими глазами, такими черными и такими глубокими, из коих, казалось, исчез живой огонь?
«Тайна, которую тебе остается раскрыть…» Орфей Форжюри написал это в самом конце. И действительно, все случилось именно так, как он и предполагал.
ГЛАВА 17
Я ЗАВЕЛ ПРИВЫЧКУ ВЫЗЫВАТЬ МОРГАНА И ОРФЕЯ…
Я завел привычку вызывать Моргана и Орфея… Днем и ночью я обращаюсь к ним. И оттуда, где они сейчас, они отвечают мне.
Это не слабоумие, Бог еще хранит меня, и мне хватает разума, чтобы понимать: речь идет об игре, в которой я диктую правила. Чтобы вести свое расследование, я попросил моих друзей прийти на помощь. Для этого я с ними и говорю.
Разумеется, я это делаю тайно. Когда остаюсь один. И я редко беседую с ними вслух. По большей части наши переговоры происходят у меня в голове. Я излагаю свои аргументы. Я формулирую тезис и сам же его критикую.
Таким образом я продвигаюсь вперед. Ибо нас трое. По крайней мере, дайте мне шанс верить в это. Это помогает мне жить. Благодаря этому я скоро дойду до цели, которую мы поставили перед собой.
Чтобы друзья приходили ко мне, достаточно задать им вопросы. Как я люблю это делать! Сколько раз Орфей упрекал меня за эту манию… «Зачем спрашивать, если ты и так знаешь ответ?» Я собираюсь наконец ответить тебе, гражданин Форжюри… Я люблю рассуждать, прибегая к майевтике,[181] методу, кой создан самим Сократом. Я порождаю свои теории, черпая их в чужом знании. Это легко. Достаточно лишь задавать вопросы. И, верите ли, я знаю, что Морган и Орфей мне всегда ответят.
В первый раз это было 16 мая 1830 года, и тогда я спросил их, не кажется ли им, как и мне, что Шампольон изменился. К чему этот вопрос, ответил Орфей, если ты сам знаешь ответ? И произошло это не вчера и даже не после его поездки в Египет, подтвердил Морган. По возвращении ему стало хуже; так оно и продолжается, заводя его все дальше, прибавил Орфей.
Таким образом, мы трое были одного мнения. Не Египет гак истощил Сегира. Причина в другом. Она гнездилась в прошлом, в забвении, в том дне, когда «что-то» изменило ход его жизни. Продолжение тогда пришло мне в голову: дабы выяснить, что произошло, надо вычислить, когда Сегир переменился. Так легче будет понять, что же случилось.
План показался мне разумным. Надо выбрать день или время, когда Шампольон перестал быть Шампольоном, которого мы знали. Я сразу же принялся за работу. Я тщательно перечитал все написанное Морганом и Орфеем. Я изучил их повествования, разобрал на детали, отшелушил лишнее.
Правда скрывалась в фактах. Я был в этом уверен.
Выплыли две даты — Орфей отметил их в своем рассказе.
Он сам спрашивал себя о физических и душевных превращениях дешифровщика, произошедших после 8 марта 1815 года и 14 сентября 1822 года. Второй ключевой момент связан с расшифровкой — это день, когда Шампольон разгадал тайну письменности фараонов. Первая же дата — день тайного совещания Шампольона и Наполеона в Гренобле, в самом начале Стадией.
Что произошло во время их разговора — что изменило Сегира?
Орфей готов был изобразить пред императором верноподданного, лишь бы тоже получить приглашение туда! Поскольку дело не выгорело, он оценивал лишь воздействие этого разговора на наше юное чудо. Не приходилось сомневаться, что Наполеон спросил Сегира о работе, о ходе расшифровки. Говорил ли он также о своей яркой мечте, выстроенной на письменности фараонов? Можно ли сказать, что потерянный император, утомленный в бесконечных сражениях, все еще искал там ключи от своей обманутой надежды? Вполне достоверная гипотеза. Я воображал, как в те дни, когда рушилась его жизнь, Наполеон исследовал бездонную пропасть, куда сам устремлялся в надежде найти там почетный для себя исход — за неимением бессмертия, последней славы. Расшифровка могла ему помочь. Отомстить за Судьбу, что отворачивалась от него… Разбить англичан! Утопить в забвении начавшуюся драму… «Способны ли вы на это, Шампольон?» — как меня заставил поверить Морган де Спаг? Быть может, так выразился император. Да, император… Вы только представьте!
Вообразите эту сцену, ее силу и талант собеседника, чьи глаза горят и пронзают Сегира, и тот вынужден отвести взгляд. За дверью офицеры стучат каблуками, барабанят. Они входят, чтобы положить этому конец. «Сир, в дорогу. Вас ждут в Париже». Никто не понимает, почему Наполеон тратит время на этого хрупкого юношу. И тогда император, вновь став самим собой, меряет взглядом мальчика, оценивая его в последний раз. Полуоборот. Остается лишь пыль от его сапог.
Где-то вдали бряцают шпоры и сабли. Наполеон и его свита сбегают вниз по лестнице. Толпа скандирует имя Наполеона.
Сегиру кажется, будто он слышит и свое имя. «Наполеон!..
Шампольон…» И наконец он различает лишь одно объединенное слово: «Шамполеон!» Да, именно так назвал его Наполеон.
«Умерь свой пыл, Фарос. Не забывай, что мудреца красит умеренность…» Неужели это сказали Орфей или Морган? Кто бы ни сказал, он прав. Факты и ничего, кроме фактов. Сегир изменился после беседы с Наполеоном. Все остальное — только гипотеза. Но чтобы ее подкрепить, я припомнил историю про Жана- Франсуа, которую поведал Орфей. Будучи ребенком, он был застигнут доном Кальмэ, его первым воспитателем, перед камином в отчем доме. Мальчик разглядывал герб над очагом. На гербе имелся лев. «Это не случайно, что в слове Шампольон имеется слово лев»,[182] — промолвил Жан-Франсуа. Священник был изумлен. Так что же сказал Наполеон, чем разбудил сию романтичную душу, готовую вспылить, готовую считать, что судьба его предопределена Жаку, этим колдуном и знахарем? Свет для будущих веков…
Нет, я не ошибался, представляя, что наиглавнейшие слова произнес Наполеон. «Лев!.. Лев! — вот
