намерения.
— Спасибо за ваши советы, — холодно сказал он. — Я буду иметь их в виду. Я буду сражаться. Да, я собираюсь атаковать всех, кто осмелится нападать на Шампольона.
— И это все, что вы вынесли из нашего разговора?
— А что еще? До свидания, Фарос… И если нам нечего больше сказать друг другу, наверное, прощайте…
Он повернулся ко мне спиной. Я направился к могиле Орфея. Я чувствовал себя старым и усталым. У меня больше не было сил продолжать. Хорошо бы заснуть прямо здесь.
Время шло. Я медленно старел. Фижак основательно молчал. У меня не было ни малейшей причины надеяться. Так я достиг весьма преклонного возраста. Сейчас мне уже под восемьдесят, и это чересчур. Увы, и память моя ржавеет…
Что это были за похороны? Слишком много народу умерло. Слишком много воспоминаний… Было очень холодно. Стояла зима. Год назад, в 1853-м. Там был Жомар, но не его мы хоронили. Жомар — он какой-то бессмертный! В тот день я ему это повторил, поскольку он обожал, когда ему так говорили: «Ты бессмертен, старина Жомар!» Он не стал со мной спорить. Он жеманничал и симулировал боли. В завершение заявил, что я должен быть хорошим ученым, ибо это — бесспорная правда. Он похоронит всех членов Института.
— Даже тебя, Фарос. Ты только посмотри на себя — бледный как смерть, кожа до кости! Теперь тебе недолго осталось…
Не очень-то элегантно так думать. А тем более — говорить. Но что поделаешь, Жомар всегда был такой. Очень высокого мнения о себе. Поэтому он любил говорить о своем возрасте, который сам по себе сделал его мэтром «египетской школы» (общее название ученых, посвятивших себя расшифровке Египта). Относительно одного злые языки были правы: Жомар, как и я, не замедлил бы объявить, что он ровесник древнейших мумий.
Известность Жомара пострадала от успеха Шампольона.
В двадцатые годы звезда Жомара потускнела. В ответ он люто возненавидел Сегира. Смерть конкурента (некоторые пользуются этим словом, и, видит бог, как же оно претенциозно!) Жомара, можно сказать, воскресила. Место наконец-то свободно! Достаточно разрушить то, что построено. Проявив склочность, удивительную для семидесятилетнего старика, Жомар крушил достижения дешифровщика. Тем более что обвиняемый не имел возможности ответить. Ученый Жомар написал в «Эхе ученого мира» подлую статью, в которой утверждал, будто это невозможно, чтобы ключ, позволивший Шампольону прочитать иероглифы, скрывался в коптском языке. Иначе говоря, Жомар заявлял, что Сегир лгал или ошибался. Эта атака была возобновлена и даже подкреплена врачом, доктором Дюжарденом. Зазвучала ложь. Фижак выступил с опровержением. Один, ибо он ни у кого не просил помощи, но я знаю, что он писал Дюжардену и направил ему документы, стремясь доказать справедливость работ Сегира. Это было в 1838 году, чуть раньше, чем Дюжарден уехал в Египет. Ему все-таки пришла в голову превосходная идея изучить работы Шампольона, и он осознал, что ошибался. Дюжарден пообещал исправить ошибку, прибыв в Каир, однако умер там в августе 1838-го, так и не написав документа, который восславил бы Шампольона. Я все это знаю, поскольку Фижак позднее поведал мне это в обстоятельствах, о которых я не замедлю рассказать. А раскаяние доктора Дюжардена так и осталось пустым звуком… Таким образом — и престранно, — все, кто вставали на путь, прочерченный Шампольоном, дабы защитить его гений, умирали.
Жомар держался прямо, как скала. На похоронах какого-то ученого, чье имя я позабыл, он отвел меня в сторону и, сжав руку, потащил в замерзшие аллеи кладбища Аббевилля.
(Ах! Вот теперь я припоминаю. Мы хоронили Анри-Жана Ригеля,[206] композитора. Значит, это было в декабре. Да, в декабре 1852 года…) Жомару было больше семидесяти пяти лет, но грудь его была мощной, точно стальной. Я тогда еще подумал о когте хищника, и сегодня эта мысль снова приходит ко мне…
— На этот раз я нашел!
Жомар процитировал знаменитую фразу Шампольона. И я узнал повод, который наполнял Жомара такой радостью. Он вышел на новую позицию для атаки. И о чем речь? Нетрудно догадаться, что я задал вопрос…
— Сейчас, — сказал мне гордый Жомар, — ты не заставишь меня говорить. Это секрет!
— Еще один… Я думаю, все это мистификация, — сказал я, вовсе так не думая.
— Ах! Ты тоже, ты в этом убежден… Не рановато ли?
Жомар остановился, глядя на меня, как орел смотрит на добычу.
— Но ты же союзник Шампольона. Или, скорее, последний выживший из его клана? — проскрипел он.
— Ненадолго, дорогой Эдм-Франсуа (ибо таково было имя Жомара).
— Да, но до последнего вздоха ты никогда не откажешься… Я должен опасаться…
— Моя рука дрожит, у меня больше нет сил орать, я потерял свои хорошие острые зубы и не могу кусаться. Но не это главное.
— Здоровье — это жизненно важно для жизни! — сказал Жомар, подражая Ля Палису.[207] — Что может быть важнее?
— Напишут, что за четверть часа до смерти я был жив… Но что ты там говорил?.. Ах да! Голова… Дело уже не в этом, Эдм-Франсуа! Во всем виновата расшифровка. Она заполнила мой мозг ложными идеями, и отныне я больше ничего не вижу ясно… Нет, вряд ли тебе стоит меня опасаться…
Он легко попался в мою ловушку:
— Чья же это ошибка? Шампольон — предатель от науки!
Это был тон статьи, написанной Камилем Дютёйем в газете «Конститюсьоннель». И Жомар ликовал:
— Но правда не замедлит всплыть на поверхность…
— Тем лучше! Мне не терпится услышать.
Жомар смерил меня взглядом:
— Пожалуй, ты долго не проживешь.
— Я был бы так счастлив узнать хоть что-то, прежде чем умру, — прошептал я.
— Ну, тогда держи язык за зубами. Я решил оказать поддержку англичанину Дину Пикоку. Он готовит биографию Томаса Юнга. Но это весьма продолжительная работа. Она не завтра будет готова. — Он вздохнул: — Жаль, что тебя не окажется с нами, когда будет доказано, что настоящий дешифровщик — Юнг. По крайней мере, ты узнал бы, какой военной хитростью этот вечно печальный Шампольон проник в работу физика…
— И как же ты обосновываешь эту великую работу, которую я не буду иметь удовольствия прочесть?
— Сотрудничаю… Проверяю документы, в которых ученые выступают против Жана-Франсуа Шампольона. Пикок разоблачает его как шарлатана. Я нашел старые заявления Саси. Они удручающие, и я доказываю, что этот мэтр первым засомневался в Шампольоне. И этой историей я воспользуюсь, подпущу идею, что Саси — флюгер, чьи убеждения часто менялись. Верь мне, Фарос. Мы устроим замечательную бучу…
— Да, но я, вероятно, уже не смогу ее оценить, перед тем как сформировать свои убеждения окончательно.
— А стоило бы. В противном случае тебе придется выбрать свой лагерь, а ты не в состоянии больше выдерживать атаки!
Он прикусил губу. Тем не менее сомневался он недолго. Энергия Фароса Ле Жансема, возможно, была не просто легендой.
— Скажи мне, Фарос. А если бы ты дожил до того дня?
— Рискованная гипотеза.
— Какова была бы твоя позиция? За Жомара или против Жомара?
— Но о чем речь, бог ты мой? Ты мне говоришь о Юнге, потом о Шампольоне, а теперь вот о себе. Ты меня совсем запутал…
