оборудование было признано столь ценным, что его должны были перегрузить на флагманский корабль «Восток». Адмирал Брюэйс,[43] командовавший флотом, был весьма этим недоволен, но приказ исходил от самого Бонапарта. Проблем избежали только благодаря таланту молодого востоковеда и издателя, которому поручили обеспечить работу этих прессов. Я говорю о Фаросе-Ж. Ле Жансеме, с которым познакомился в Париже. Качества сердца и ума этого человека оказались бесценны для нас, для меня и Форжюри. Он заменял Ланглеса, знаменитого востоковеда, который отказался присоединиться к нам. Фарос был молодым человеком лет двадцати, чьи юношеские, почти детские повадки лишь подчеркивались его очевидной хрупкостью. Он был узок в плечах, мал ростом, имел тонкие и длинные руки.
Он был моей полной противоположностью. Но мне потребовалось очень мало времени, чтобы понять, насколько эта видимость обманчива. Фарос не был болезненным. Он бегал по «Востоку» от трюма до верхней палубы как угорелый и казался неутомимым. На земле мой вес и рост в шесть футов, возможно, были преимуществом. Но на корабле потребно быть гибким, ловким и быстрым, поэтому я завидовал Фаросу. И еще немного о нем: эта его физическая живость целиком и полностью была свойственна и его уму. Он был точен, быстр, язвителен. Фарос проявил невероятные ловкость, дипломатичность и находчивость, чтобы добиться наилучших условий для своих прессов. Дело дошло до того, что ему уступили офи церскую каюту, а тех, кто ее занимал, мило попросили переместиться в другое место. Таким образом, Фарос получил все лишь посредством переговоров и своей силы, состоявшей в том, чтобы никогда никому ничего не уступать. Его уверенность творила чудеса там, где опытные ученые плачевно терпели неудачу. Скольким из них следовало бы брать пример с Фароса! Без сомнения, от этого их жизнь стала бы лучше. В то время как многие плыли, валяясь в гамаках в глубине трюмов, Фарос устроился наверху, в каюте, соседней с богатыми апартаментами Бонапарта. Он выиграл в комфорте и мог подолгу бывать рядом с главнокомандующим — а это обязательно скажется на развитии этой истории.
19 мая 1798 года мы смогли наконец отдать швартовы. Ветры стали благоприятными для нас. И тогда мы вышли в море.
Я был на борту «Отважного», но перед самым отправлением Бонапарт вызвал меня на «Восток»:
— Сожалеете о том, что вы здесь?
— Гортензия, моя жена, считает, что я старый псих…
Мне все еще трудно говорить о днях, которые предшествовали нашему расставанию. По причинам, которых я не в силах был постичь, Гортензия не хотела, чтобы я уезжал. Ну и что с того? Не первый же раз мы вынуждены были расстаться. Я ездил с Бонапартом в Италию, потом возвращался туда по делам типографии. В нашем браке всегда царило доверие.
Чего же она опасалась? Когда я настойчиво спрашивал ее об этом, на глаза ее наворачивались слезы, а голос тонул в рыданиях. Глядя ей в лицо, я понимал, что она думает о моей смерти. Я пытался ее успокоить, обнимал ее и клялся, что буду осторожен. Я утверждал, что обязательно вернусь, вернусь ради нее. Увы, моя уверенность не действовала: Гортензия вырывалась из моих рук и умоляла — чего не делала никогда прежде — поведать ей, куда и зачем я уезжаю. Ради нее я нарушил правило, которое предписывало хранить наше предприятие в строжайшем секрете. Меня толкнула на это наша любовь.
— Речь идет о Египте…
Гортензия зарыдала еще горше.
— Но почему столько печали?
Гортензию мучили угрызения совести. Ведь это она подтолкнула меня к этой поездке. Она передала мне свою страсть к Египту, она дала ход этой гибельной судьбе, которая вела нас к трагедии. Речи жены моей становились нелогичны и бессвязны. Я полагал это лишним доказательством тому, что во всем, имеющем касательство к Египту, разум отсутствует начисто. Египет — болезнь, от которой не смогли ускользнуть и мы.
Любопытно, но, быть может, именно по этой причине я и решил присоединиться к экспедиции. Я хотел быть среди тех, кто поможет науке восторжествовать. Раскрывая тайны, зарытые в Египте, ученые доказали бы превосходство нашей эпохи и современной науки. Я уезжал, веря в успех. Продолжение этой истории станет доказывать мне — и порой самым ужасным образом, — что Гортензия не раз оказывалась права.
— Ты слишком стар, Морган, чтобы пускаться в такую авантюру…
Да, она была права. Мне шел шестой десяток.
— Вы чуть было не отказались, ведь так?
Я вернулся в настоящее. Бонапарт о чем-то спрашивает меня. Я на «Востоке».
— Это правда, одно время я колебался, — ответил я. — У меня уже нет вашей молодости.
— Таким образом, мудрость и разум решили за вас, и я этим восхищен. Там, куда мы направляемся, мы будем очень нуждаться в этих качествах.
Он сжал меня в объятиях, и меня охватило волнение.
— Теперь, — добавил он, — возвращайтесь на «Отважный». Мы отправляемся.
Сто двадцать пушек «Востока» приветствовали толпу, которая собралась на берегу. Артиллерист Бонапарт показал ей свое орлиное лицо, и она единодушно приняла своего героя. Женщины плакали и поднимали юбки, используя их вместо платков… Предметы их мимолетных страстей уплывали. И чтобы не расставаться с ними, некоторые женщины даже пробрались на корабли, переодевшись в солдат.
Мачты, торчавшие, как алебарды, наконец отдалились от берега. Паруса, надуваясь, захлопали на ветру. Плавучая крепость двинулась. На борту царила радостная суматоха, и можно было спокойно переговариваться, находясь на разных кораблях, настолько плотно они прижимались друг к другу.
— Что-то я не вижу Дюбуа-Эме?[44] — воскликнул поэт Парсеваль-Гранмезон. — Он должен был быть на «Франклине». Но я здесь, а его нет!
Молодой инженер Жан-Мари Дюбуа-Эме опоздал к отплытию. Затянувшийся поцелуй его любовницы оказался для него фатальным.
— Успокойтесь! — крикнул я поэту. — Он еще может успеть на «Гремящий».
Парсеваль-Гранмезон с облегчением вздохнул. Полагаю, ему нравилось это импровизированное представление на движущейся сцене: «Итак, мы идем в Египет! На Восток, не правда ли? Признайтесь, Морган!»
Я ответил ему немой улыбкой. Я еще не имел права об этом говорить. Многие солдаты тоже не знали, куда мы направляемся, и пытались выяснить это, обращаясь к нам, к ученым, чужакам, затерянным посреди морского и военного люда.
Когда я остался один, ко мне подошел палубный офицер. Он явно был не в своей тарелке:
— Кажется, вы хорошо знаете генерала Бонапарта?
— Это точно, — сказал я.
— А правда, что он поменял название своего корабля?
— О чем это вы говорите?
— Его корабль назывался «Санкюлот»! Его переименовали в «Восток» ради простого удовольствия генерала и ради его экспедиции!
— Какая разница? «Восток» — разве это не лучше, чем «Санкюлот»?
— Нельзя просто так менять названия кораблей. Есть правила, которые необходимо соблюдать! Это целое таинство.
Но республиканцы плевать на это хотели. Океан заставит нас за это заплатить. Мы узнаем, что такое несчастье… Этот корабль сгорит. Он потонет сам или будет пробит ядрами Нельсона.[45] В этом я уверен…
Передо мной вдруг появилось лицо любимой жены, взволнованное, каким я никогда его не видел. Она все еще оплакивала мой отъезд.
Моя мечта, неужели она приведет меня к кошмару?
Потом прошло время, и я забыл о предсказании моряка. Верить в суеверия, в это или в любое другое, недостойно ученого. Мне было достаточно вспомнить о том салонном педанте и его статуэтке, чтобы
