— Браво, воришка. Тебе не хватило шедевров из Италии? Но ты не ответил на мой вопрос. Где ты будешь?
— Я уезжаю в Ватикан. Надо забрать там три печатных пресса Конгрегации пропаганды.[35]
— Зачем ехать так далеко ради каких-то прессов?
— Мне понадобятся арабский печатный шрифт и люди, которые могут с ним работать. Печатники и переводчики присоединятся к нам позже…
— Черт! — выругался Шампи. — Арабский… Тогда я, пожалуй, догадываюсь, куда вы направляетесь.
— И что ты скажешь?
— Я еду, черт побери!
Уже наступила весна 1798 года. Более тридцати тысяч солдат и более десяти тысяч моряков собрались в Тулоне, Марселе и Аяччо, где формировалась армада. Как ни странно, Англия полностью игнорировала размах наших приготовлений.
Представьте себе на миг невероятное безумие, что сопутствовало столь значительной операции. Даже двадцать лет спустя я храню воспоминания о горячем бурлении, царившем вокруг Тулона, где мне предстояло погрузиться на корабль.
Разношерстная толпа заполонила город. Войска требовали жалованья, а Директория притворялась, будто ничего не слышит. Некоторые уже обосновались на борту кораблей, другие болтались без дела в районе порта. Они искали женщин и алкоголь — короче, каких-нибудь последних приключений перед отправлением. Улицы затопила суета. Для мая месяца погода стояла довольно теплая. Таверны были так переполнены, что по ночам люди пили прямо на улицах при свете факелов. Нескончаемый гомон буквально оглушал. Возбуждение, охватившее солдат, готовившихся к отправке на войну, заразило и жителей, тем более что никто и не думал спать. Под вечер все собирались вместе, чтобы кричать, пить и любить. Или драться.
Я нашел убежище у одной вдовы, которая говорила наполовину на французском, наполовину на провансальском; события подорвали ее природную любезность. Я краем уха слушал ее живописные описания творившихся беспорядков.
Когда эта отважная женщина замолкала, что случалось крайне редко, в душу лезла иная колдовская музыка. Она шла от военных кузниц, устроенных на морской базе, где литейщики и кузнецы без перерыва стучали железом по железу.
Рассвет действовал на всех подобно сигналу общего сбора. Беспорядок утихал сам собой. Огромная процессия стихийно организовывалась и спускалась к порту, где приключение продолжалось. Толпа устраивалась на набережных — приходила туда как в театр. Женщины, старики, мужчины, дети, воры — последние пользовались случаем, чтобы ограбить зевак, которые аплодировали или свистом выражали свое отношение к спектаклю. А еще приходилось разбирать нагромождения на набережных, вести погрузку на корабли тысячи пушек, ста тысяч ядер и патронов, двенадцати тысяч единиц запасных ружей и пистолетов. Без труда можно понять объем и сложность необходимых для этого операций. А также недоразумений. Плохо закрепленные ящики разбивались о землю или падали в море. Конечно, если представить себе то, что последовало потом, эти несчастья были малозначительны. Для линейных кораблей и фрегатов требовались шлюпки, которые нагружались до отказа. Некоторые давали течь, некоторые опрокидывались. Сложнее всего оказалась погрузка огромного стада, которое должно было принять участие в экспедиции. Криками и ударами люди пытались навести порядок среди шестисот восьмидесяти лошадей, не меньше. А что говорить о крупном рогатом скоте — рационе для пятидесяти тысяч жителей этого плавучего города, трехсот с лишним судов различного водоизмещения? Животные или люди — кто орал сильнее? Всеобщая какофония мешала точно ответить на этот вопрос.
3 мая Бонапарт оставил свой дом на улице Шантрэн в Париже. А 9-го его видели в Тулоне. Огромное облегчение охватило членов экспедиции. Эпопея начиналась. Теперь стало ясно, что отправка состоится. Куда и когда точно? Это пока хранилось в тайне. Самые безумные слухи ходили по кораблям. Англия, Индия… и Египет. Заключались пари, и в ход шли жалованья, которые так и не были выплачены. Ожидание будоражило умы. Войска требовали действия и становились раздражительными. Рапорты утверждали, что не исключен мятеж. Требовалось срочно отправляться. Но куда? Там видно будет. Но когда? Через восемь или десять дней. Этот приказ касался не только Тулона, но и тех, кто находился в Марселе, в Аяччо, в Генуе или в Чивитавеккья к северу от Рима. Что мешало ветру наполнить наконец парус?.. Ученые, черт возьми! Ученые и их снаряжение.
Мне поручили распределять коллег по кораблям. Сколько было драм, сколько обид. Назначения зависели от старшинства, титула или опыта. Старшинство! Революция ему так и не отрубила голову… Только я упоминал название корабля, как мне тут же начинали возражать. Этот слишком мал, тот неудобен, а этот называется недостаточно гордо! Инженер Шаброль де Вольвик[36] не желал плыть на «Аквилоне» и твердил, что хотел бы находиться с химиком Жаком-Пьером Шампи на «Спартанце» или, если не получится, с математиком Костазом,[37] которого разместили на «Вильгельме Телле».
Я отвечал, что это невозможно.
— Как?! — кипятился инженер Кутелль,[38] направленный на «Завоеватель», но желавший плыть на «Воинственном», где оказался инженер Ланкре.[39]
— А почему бы не собрать нас всех вместе? Что нам делить на кораблях с грубыми и грязными солдатами? — снова заговорил географ Жакотен,[40] назначенный на «Щедрый».
— Приказ Бонапарта. Представьте, что мы все будем находиться на одном корабле, а он вдруг утонет. Что тогда будет с наукой?
— Кто мне гарантирует, что потонет не мой корабль? — простонал Эдм-Франсуа Жомар.[41]
— Вопрос вероятности, — сухо ответил Орфей Форжюри, пытаясь мне помочь. — Смиритесь. Оставьте в покое Моргана де Спага, который не может отвечать за наше будущее. Известные ученые, а не в силах понять, что совершенно столько же опасностей поджидает тех, кто поплывет на «Воинственном», сколько и тех, кто окажется на «Франклине»!
— «Франклин»! Это мой корабль. У меня он не вызывает ни малейшего доверия, — сказал антиквар Рипо.[42]
— Ах! «Восток»!.. — воскликнул поэт Парсеваль-Гранмезон.
Надо было еще погрузить научное оборудование, и этим занимался генерал Каффарелли. Ему поручили сию деликатную миссию, ибо он был одним из редких ученых, которых уважали и ценили солдаты. Его деревянная нога, признак настоящего воина, сыграла роль. Его видели и слышали на палубах «Вильгельма Телля», «Дианы», «Щедрого»; он командовал размещением тяжеленного груза, оборудованием кабинета химии Бертолле, укладкой барометров, телескопов, угломеров и прочей утвари, на которую моряки косились обеспокоенно или насмешливо. Зачем, например, грузить эту груду аэростатного хлама, над которым наш Контэ трясся, как над всеми земными сокровищами? «Слишком много вещей, слишком много людей! Невозможно дышать.
Этот вес затормозит ход „Гремящего“. Я возражаю!» — сердился капитан. Контэ вставал на цыпочки и воздевал руки к небесам: «Эти тяжеленные паруса служат лишь для того, чтобы двигать по воде плохо обтесанный корпус корабля.
Моя же легчайшая ткань — она легче воздуха, она поднимет меня в небо… И когда я окажусь там, не сомневайтесь, я сброшу что-нибудь оттуда на голову этого упрямого бретонца!» Контэ повернулся на каблуках и ушел. Разногласия были столь серьезными, что пришлось перегружать его, его ящики и прочее «барахло» на «Франклин», где прием оказался не таким ледяным.
С печатными прессами из Ватикана дело обстояло еще деликатнее, так как погрузка должна была осуществиться в открытом море. Прессы из папской типографии шли морем из Чивитавеккья. Это
