молнии. Начал тайно поститься на Йом Кипур[321]. Ждал, что дети родятся глухонемыми, без рук, с синдромом Дауна, а когда этого не произошло, мои предчувствия стали еще мрачнее. Что-то для меня заготовлено точно — гадостное и страшное. Я это знал. К этому готовился. Втайне от Мириам я спрятал пять тысяч долларов наличными в запирающийся ящик стола. Этими деньгами предполагалось откупиться от обезумевших наркоманов-грабителей, которые могут вломиться в наш домик в любую ночь.
Как только занятия в школе кончались, я перевозил Мириам с детьми в Лаврентийские горы, в наш коттедж на озере, и приезжал туда, во-первых, на выходные, а во-вторых, ночевал там со вторника на среду. Как бы поздно я ни выезжал из города вечером в пятницу или четверг, я знал, что все огни во дворе к моему приезду будут зажжены. Мириам с сонным Савлом на руках будет ждать на веранде, у ее ног будет возиться с конструктором «лего» Майк. И все бегом устремятся ко мне, едва я открою дверцу машины — Мириам, чтобы я ее обнял, а дети, чтобы повизжать, когда я буду подбрасывать их в воздух, делая вид, что еле-еле успеваю поймать.
Когда я ночевал на даче, утром Мириам имела возможность до завтрака прыгнуть в озеро и сплавать на другой берег залива. Я в это время сидел на балконе с детишками, попивал черный кофе, любуясь ее стильным кролем, а потом смотрел, как она плывет обратно ко мне
В среду вечером меня срочно истребовал звонком Серж Лакруа, этот aficionado[322], кинолюбитель-самоучка, которого я сделал режиссером одной из серий «Макайвера из Конной полиции Канады». В представлении Сержа искусство кино сводится к внезапным переходам камеры от голого по пояс главного героя, опускающегося на шкуру белого медведя со своей дамой сердца… к толстенному отбойному молотку — как он долбит бетон… или, упаси господи, к пистолету бензоколонки, извергающему тугую струю в бак автомашины. Я не мог смотреть отснятый им материал без хохота, но все равно его звонок означал, что я должен буду провести четверг в городе.
Когда я затеял этот правдивый рассказ о моей никчемно растраченной жизни, я дал зарок описывать даже и те вещи, вспоминать о которых мне до сих пор, спустя многие годы, все еще стыдно, так что получайте. В общем, решил я расставить сети для уловления моей вроде бы верной, но, может быть, заблудшей жены и ее неотразимого эсэсовца-воздыхателя. В среду вечером я объявил, что беру детей с собой в Монреаль, уверив засомневавшуюся Мириам, что они не только не будут мне обузой, но и получат массу удовольствия, околачиваясь возле меня на съемочной площадке. Затем, ранним утром в четверг, пока Мириам с этим Блэром Хоппером-Гауптманом (ведь явно родственник всех военных преступников сразу!) предавались утреннему купанию, я схватил с полки весьма чувствительные кухонные весы Мириам, взбежал наверх, из шкафчика в нашей ванной выудил ее тюбик вагинального крема, поставил на весы и записал его точный вес. По-прежнему разыгрывая из себя Джеймса Бонда, выдернул у себя из головы волосок и положил его на коробку с противозачаточными колпачками. Когда все, сидя за столом внизу, завтракали, я запел:
— Уж и не знаю, когда мне сегодня вечером удастся вернуться, но перед выездом из города я обещаю позвонить — вдруг вам что-нибудь понадобится…
Впавший в истерику Серж призвал меня, чтобы я разобрался в бюджетных хитросплетениях и успокоил разволновавшуюся труппу, но приехал я в таком дурном настроении, что только усугубил кризис. Нашему soi-disant[323] герою, исполнителю главной роли, не понравилось, как я перед всем актерским составом самым непростительным образом сделал ему выговор — дескать, перестаньте халтурить перед камерой или вас заменят. Затем бездарной шлюшке, которая изображала главную героиню, я сказал, что по сценарию, даже такому говенному, как наш, ей положено делать нечто большее, нежели просто трясти сиськами, и она убежала в слезах.
Цепляясь ко всем по малейшему поводу, я непрестанно видел перед собой мокрых от пота Мириам и Блэра, экспериментирующих с позами, которые не снились даже авторам «Камасутры». Опять сплошное deja vu, — как сказал однажды Йоги Берра[324]. Впрочем, не совсем. Сцена та же, зато актеры новые. На сей раз, к счастью, револьвера у меня не было. Наконец, в шесть часов вечера я позвонил на дачу. Я насчитал четырнадцать гудков, пока Мириам, явно с неохотой стряхнувшая с себя посткоитальную дрему либо отвлекшаяся от упоительного позирования для очередной порнографической фотографии, подошла к телефону.
— Нам еще час будет не вырваться, — сказал я.
— Что у тебя с голосом? Что случилось, дорогой?
— Буду не раньше полдевятого, — буркнул я и повесил трубку. Сразу же сгреб детей и, не мешкая, рванул на дачу. Если они затеют совместные игрища под душем, есть шанс, что я их застигну.
Майк и Савл, чувствуя мое состояние, сообразили притвориться спящими и всю дорогу до озера тихарились.
— Маме надо сказать, что вы обалденно провели время, хорошо?
— Да, папа.
Не успел я поставить машину на ручник и выйти на предполагаемое поле брани, как подскочившая ко мне радостная Мириам уже тискала меня в объятьях.
— А что мы сделали-то! Никогда не догадаешься, — сказала она.
Взяв за руку, она подвела меня к трактору, стоящему на заднем дворе.
— Помнишь, ты хотел заплатить Жан-Клоду, чтобы он оттащил его на свалку, и купить новый?
— Ну да. И что?
Она заставила меня сесть на сиденье и дала ключ. Блэр все это время улыбался, изображая скромного труженика. Я повернул ключ, понажимал на педаль, и мотор завелся.
— Весь вечер Блэр в нем копался. Почистил свечи, заменил масляный фильтр, бог знает, что он там сделал еще, но ты только послушай!
— На будущее: постарайтесь, чтобы не заливало свечи, мистер Панофски.
— А, да. Спасибо. Но сейчас мне нужно срочно в туалет. Извините.
Заперев за собой дверь ванной, я отворил шкафчик под раковиной и нашел, что мой волос все еще там, где положено — на крышке коробки с колпачками. И тюбик с вагинальным кремом заметно легче не стал
— Что празднуем? — спросила Мириам.
— Спасение трактора. Блэр, я даже не знаю, как мы вообще без вас обходились!
Сейчас, задним числом, я догадываюсь, что мне не следовало открывать вторую бутылку, затем бутылку «шатонёф», которым мы запивали приготовленную Мириам osso buco[325], а потом еще и коньяк. Отказываясь от коньяка, Блэр чопорно прикрыл ладонью свой бокал, едва я поднес к нему бутылку.
— Да бросьте вы! — не унимался я.
— Надеюсь, я не провалил экзамен на мужественность, — сказал он. — Но, по правде говоря, если я выпью еще хоть каплю, мне станет дурно.
Затем с неизбежностью наступила очередь его ежедневной вьетнамской проповеди, в которой он нес по кочкам Никсона, Киссинджера и Уэстморленда[326]. Будучи не в том настроении, чтобы просто так взять да и согласиться, я сказал:
— Это, конечно, грязная война, но, Блэр, неужто вы, такой совестливый человек, ни вот на столечко не чувствуете вины за то, что эту войну тащат на своих плечах главным образом черные, бедные крестьяне
