выяснял. Семерых гномов зовут: Профессор, Ворчун, Весельчак, Скромник, Чихоня и еще два каких-то. Лиллиан Хелман не писала «Человека в костюме от 'Брукс бразерс'». Или рубашке? Хрен с ним.
Зак (это который работал в той денежной газете) сидел со мной рядом, рассказывал о своей первой встрече с Дадди Кравицем:
— Меня послали брать интервью у новых молодых монреальских миллионеров для материала, который мы готовили. Богатые рафинированные англосаксы один за другим все отрицали, говорили, что никакие они не миллионеры, даже номинально, и каждый, мол, кто на этом настаивает, их оскорбляет. Они рассказывали мне о том, что у них заложено, и какие взяты банковские ссуды, и как им тяжело оплачивать учебу детей. Поговорил с франкоканадскими брокерами — те дуют в ту же дуду. Банкиры-англофоны все против них в сговоре. Крупных инвесторов вкладывать деньги в людей с фамилиями Биссонет или Тюржон не заманишь. Думают, мы глупые. Все у них конкуренция, конкуренция. Спать не могут, так из-за своих денег переживают. И когда я пошел разговаривать с Кравицем, я уже смирился, готов был выслушать еще более громкие жалобы на бедность. А он, наоборот, обрадовался. «Э, — говорит, — парень, спохватился: миллионер! Да я уже давно двойной, тройной миллионер. Думаешь, хвастаю? Давай-ка покажу тебе кое- какие бумаги. Кстати: где твой фотограф?» Что бы кто о нем ни говорил, мне он так понравился — я ему потом ни в чем не отказывал. И куда это ты пошел?
— Домой.
— Да ну! Давай еще по одной на дорожку!
— О'кей. Но только по одной.
В этот момент она и проскользнула в «Динкс» — та потаскушка, что сломала мне жизнь; влезла на табурет рядом с Заком, который немедленно принялся ее убалтывать. Я уже даже имени ее не помню, помню только, что это была крашеная блондинка в облегающем свитере и мини-юбке. До отвращения надушенная и лет этак тридцати. Заставив Зака отклониться назад, она сунулась вперед головенкой и говорит:
— Это вы Барни Панофски?
Я кивнул.
— Пару месяцев назад я играла в одном из эпизодов «Макайвера». Изображала журналистку из торонтской «Глоб». Вы помните?
— Конечно.
— Мне сказали, что это будет сквозная роль, но что-то я от ваших людей больше никаких вестей не получаю.
Вот тут-то мне бы и покинуть «Динкс». Или приказать, чтобы меня привязали к мачте, как Одиссея, хотя и не была она никакая не Цирцея и не Сирена, или кто там его завлекал. [Сирены. —
Полный отвращения к себе, домой я попал, наверное, часа в три, а может, и позже, разделся и залез под душ.
Мириам разбудила меня звонком в восемь.
— Слава богу, ты дома, — сказала она.
— А что такое?
— Не знаю, что на меня нашло, но я тут в пять утра проснулась почему-то в страшной тревоге за тебя и стала звонить. Звонила, звонила, и никакого ответа.
— Мы допоздна пили с Заком.
— Какой-то у тебя голос странный. С тобой точно все в порядке?
— Ну, если не считать похмелья.
— Ты ничего от меня не скрываешь? Может, подрался? — в твоем-то возрасте! Несчастных случаев не было — это я уже проверила.
—
— Нет. Что-то случилось, Барни. Я чувствую.
— Да ничего не случилось.
— Кажется, я тебе не верю.
— Возвращайся домой, Мириам.
— В четверг.
— Прилетай завтра. Пожалуйста.
— Завтра вечером мы с Вирджинией идем в театр. На новую пьесу Гарольда Пинтера. Но мне приятно, что ты по мне соскучился. Я тоже скучаю. Сдвигаюсь на твою сторону кровати, а тебя там и нет.
К концу дня, еще дважды постояв под душем, я по привычке направился в «Динкс», но вдруг остановился. Что, если та потаскушка уже засела там и ждет меня? Что, если она нацелилась на нечто большее, чем разовый пьяный пистон? Я круто развернулся и поплелся в «Ритц». Там я как будто сбросил с себя много лет и вновь сидел на террасе «Золотой голубки» с Букой и Хайми, вновь ласково пригревавшее солнце начинало закатываться за оливково-зеленые горы, а они от этого словно огнем занялись. Внизу мимо каменной подпорной стенки, держащей террасу, — цок-цок, цок-цок — проехала запряженная осликом тележка какого-то седенького старикашки в синей блузе, и вечерний бриз донес к нам запах поклажи — то были вороха роз. Розы ехали на парфюмерную фабрику в Грасс. Потом мимо нашего столика с пыхтеньем протиснулся толстый сын пекаря, таща на спине огромную плетеную корзину, полную свежеиспеченных батонов, и их аромат тоже достиг наших ноздрей. Потом явился мерзкий пожилой француз, с важным видом прошел со своим отвисшим брюхом по террасе и увел годившуюся ему в дочери девицу, которая сидела за два столика слева от нас. «Madame Bovary, e'est moi»[339], — написал когда-то француз с попугаем [Флобер. —
— Я прошу тебя никогда — слышишь? — никогда ни со мной, ни с кем-либо другим не шутить, упоминая ту вчерашнюю девицу, или мы больше не друзья. Ты меня понял?
— Да без проблем, Барни!
Тут Бетти говорит:
— Вам звонила некая Лорейн. — И подает мне клочок бумаги: — Вот, она оставила свой телефон.
— Если позвонит еще раз, меня нет. Вы о ней что-нибудь знаете?
— По-моему, она манекенщица или актриса. Это она снималась в той сексуальной рекламе банка — помните, по телевизору показывали? Там еще у «Монреальцев» удаляют игрока, Дик Ирвин говорит: мы, мол, еще вернемся, и тут она на Бермудах танцует при луне на пляже. Одетая в саронг. То так извернется, то этак. «Поехать в отпуск — это просто! Возьми ссуду в банке 'Монреаль'». Мужики за стойкой от хохота прямо выли.
В среду я всю ночь не спал. Утром порезался и облился кофе. Потом сходил в ювелирный салон «Бирк», купил длинную нитку жемчуга и поехал встречать Мириам в аэропорт. Не успели мы выйти из дверей аэровокзала, как она говорит:
— Что-то случилось.
— Ничего.
— Пока меня не было, что-то стряслось с Савлом?
— С ним все в порядке.
— С Кейт?
