— Но я люблю Мириам! Она нужна мне!
— А что, если ей больше не нужен ты? Так бывает, представь себе…
Еще через шесть месяцев Мириам переехала к Блэру Хопперу-Гауптману, и я думал, я сойду с ума. Воображал их вместе в постели, как этот гад ласкает ее груди. Однажды, напившись пьяным в нашем пустом вестмаунтском доме, я смел все горшки и кастрюли с кухонных полок, сорвал картины со стен, перевернул столы, бил стульями об пол, пока не отлетели ножки, и вырубил телевизор одним ударом торшера. Я знал, сколько любви и заботы вложила Мириам в приобретение даже самой мельчайшей вещицы в доме, и надеялся, что гром, который я производил, разрушая то, что она собирала, она услышит даже там — в том вертепе разврата, где пребывает с Блэром в Торонто. На следующее утро сердце разрывалось от сожалений. Я собрал по кускам некоторые из ее любимых вещей и, в надежде, что они разломаны не совсем непоправимо, нанял реставратора мебели.
— Ничего, если я спрошу вас, что здесь происходило? — поинтересовался тот.
— Кража со взломом. Вандалы.
Я переехал в квартиру в центре, но продавать дом сразу все же поостерегся — вдруг что-то изменится? Мне нестерпима была мысль о том, что в нашу спальню вторгнутся чужие люди. Или что в кухне, где Мириам пекла свои чудесные круассаны и готовила osso buco, одновременно помогая Савлу делать уроки и приглядывая за тем, как Кейт перебирает в своем манежике погремушки, теперь станет хозяйничать какая-нибудь помешанная на модных наворотах бизнес-сука, установит там микроволновку, да мало ли… Ну как, скажите, как мне было смириться с тем, что какой-нибудь дантист или биржевой брокер будет топтаться по ковру, на котором мы столько раз занимались любовью! Да никому я не дам копаться в наших книжных шкафах с полными собраниями книг Тома Клэнси и Сидни Шелдона! Не хочу, чтобы какой-нибудь олух включал «Нирвану» с громкостью в десять тысяч децибел в комнате, где Мириам в три часа ночи сидела в шезлонге и кормила грудью Кейт, тихо-тихо слушая Глена Гульда — так тихо, чтобы не разбудить меня. Потом: что делать с подвальной кладовкой, битком набитой коньками и клюшками, лыжами и лыжными ботинками? Опять же и с белой плетеной колыбелькой, трижды дожидавшейся, когда Мириам счастливо разрешится от бремени. Или с тем, что получилось у Майка, когда он попытался сам смастерить себе электрогитару.
И вот я один в своей квартире, раннее утро, я уже взялся за выпивку, покуривая неизвестно которую уже сигару, вдруг закрываю глаза и вижу Мириам — какой она предстала передо мной на моей свадьбе со Второй Мадам Панофски. Женщина, обворожительнее которой я не видел в жизни. Длинные, черные как вороново крыло волосы. Пронзительно голубые глаза, за которые и умереть не жалко. В голубом шифоновом коротком платье — а как двигалась! Какое изящество! А эти ямочки на щеках. Эти обнаженные плечи.
— У меня в кармане пиджака два билета на самолет, который завтра летит в Париж. Полетели вместе.
— Не надо так шутить.
— Переезжайте ко мне. Будем жить вместе и любить друг друга. Пожалуйста, а, Мириам?
— Если я не уйду сейчас же, я опоздаю на поезд.
И вот она ушла, промелькнули три года, а я все равно до сих пор сплю на своей стороне кровати и, просыпаясь, тянусь рукой, хватаюсь за пустое место. Ах, Мириам, Мириам, как томится по тебе мое сердце!
9
Хорошо, не будем отвлекаться. Процесс. Мой и великого Франца К., также облыжно обвиненного.
Будь я настоящим писателем, я бы так перетасовал свои воспоминания, что вы тут у меня извелись бы все. Навел бы тень на плетень, как этот Эрик как-его-там, который написал «Что-то там Димитриоса». Эрик что-то такое электротехническое. Эрик Тумблер? Нет. У него фамилия вроде издания, для которого писал Сэм Джонсон. «Айдлер». Эрик Айдлер? [Эрик Эмблер, автор «Маски Димитриоса» (1939). В США эта его книга вышла под названием «Гроб для Димитриоса». —
О'Хирн с ухмылкой наблюдал, как Лемье надевает на меня наручники, после чего меня отвезли в Сен-Жером, где в местном отделе полиции сняли отпечатки пальцев и заставили позировать для фотографий анфас и в профиль. Если кончится тем, что меня отправят на виселицу, решил я, прикинусь трусом, как блаженной памяти Джеймс Кэгни, который согласился на это из уважения к своему духовнику Пэту О'Брайену[342], чтобы не стать в глазах мальчишек- беспризорников героем (нынче говорят «объектом поведенческого копирования») и те не пошли бы по его стопам, а поступали бы в университеты или хотя бы в клубы по интересам. Камера, куда меня заперли, сравнения с отелем «Ритц», конечно, не выдерживала, но была все же гораздо лучше той, в которой приходилось коротать дни графу Монте-Кристо. Приставленный ко мне вертухай тоже оказался, слава богу, сговорчив — он прямо-таки горел желанием подзаработать хоть какую-то добавку к мизерному жалованью. Впрочем, сегодня легко шутить над этим, а тогда я был в ужасе, меня то бросало в слезы, то я покрывался холодным потом и начинал весь дрожать. Обвиняемых в убийстве под залог не выпускали. «Дальше предварительных слушаний у них не сдвинется, — успокаивал меня Хьюз-Макнафтон. — Я буду напирать на полное отсутствие улик».
Впоследствии я узнал, что обвинение, понимая слабость своей позиции, не очень-то и стремилось меня ухайдакать, несмотря на заверения О'Хирна, что тело он откопает — это, мол, всего лишь вопрос времени. Зато неистовая Вторая Мадам Панофски наняла себе какого-то огнедышащего криминалиста подручного, который всячески настаивал на моем обвинении; естественно, при этом чертова йента тут же изъявила желание аннулировать супружество. А уж как эта балаболка наслаждалась возможностью покрасоваться в суде! Да черт с ней. Все мысли мои были о Мириам, которая прилетела из Торонто и на второй день была допущена ко мне в кутузку.
— Что бы ни случилось, — сказал я, — хочу, чтобы ты знала: я Буку не убивал.
— Я верю тебе, — сказала она.
— Через неделю я отсюда выйду, — сказал я, надеясь, что произнесенное вслух обязательно сбудется. — Между тем я ведь тут кое-какие полезные знакомства завожу. Если мне понадобится сжечь свой дом или контору, у меня тут уже есть парень, который это сварганит и недорого возьмет. И еще. Я тут не единственный невиновный. Абсолютно все здесь сидят по оговору. Даже тот хмырь, что зарубил жену топором за то, что она неправильно поджарила ему яичницу — он просил глазунью, а она взяла и перевернула. На самом деле, оказывается, ничего подобного. Просто у нее закружилась голова, и она упала в подпол. Приземлилась головой на торчащее вверх лезвие. А кровь у него на рубашке — так это потому, что он подскочил помочь ей. Пожалуйста, не надо плакать. Долго они меня здесь не продержат. Честно.
Восемь дней пришлось дожидаться предварительного слушания у мирового судьи, который отклонил ходатайство Хьюз-Макнафтона и постановил, что «для суда улик достаточно, то если имеются такие свидетельства, на основании которых правильно проинструктированное жюри присяжных способно вынести обвинительный приговор». Все уперлось, как объяснял Хьюз-Макнафтон, в то, что про револьвер я О'Хирну сперва соврал, — это и навлекло на меня подозрения.
— А теперь ответь мне, Барни, дружище, — в который раз принялся увещевать меня Хьюз- Макнафтон. — Мне не нужны на суде неожиданности. О'Хирн найдет тело?
— Где?
— Ну откуда же я-то могу знать?
— Я не убивал его.
Пять долгих недель меня томили, пока наконец не назначили рассмотрение моего дела на осеннюю
