выездную сессию суда в Сен-Жероме. Мириам прилетала каждый уик-энд, останавливалась в местном мотеле, привозила мне книги, журналы, мои любимые сигары «монтекристо» и бутерброды с копченостями от Шварца.
— Мириам, если все же дело обернется так, что меня приговорят гнить в тюрьме, я не хочу, чтобы ты ждала меня. Ты свободна.
— Барни, прошу тебя, пожалуйста, вытри глаза. Благородство тебе не к лицу.
— Но я это серьезно!
— Нет, ты это не серьезно.
Среди моих добрых соузников был один идиот, ограбивший местный гастроном; он взял восемьдесят пять долларов с мелочью и десять блоков сигарет, после чего в тот же вечер его поймали в баре, где он пытался сбыть награбленное. Еще была парочка угонщиков машин, парень, торговавший крадеными телевизорами и музыкальными центрами, мелкий наркодилер, один эксгибиционист и тому подобная шушера.
С первого взгляда на судью я почувствовал, что падаю, падаю, падаю в никуда. Увидел свои дергающиеся в воздухе ноги и взмолился, чтобы хоть кишки меня не подвели в последние мгновенья на этом свете. Председательствующий судья Евклид Лазюр, стройный и сразу видно что суровый мужчина с крашеными черными волосами, противными кустистыми бровями, крючковатым носом и щелочкой рта, сам по себе был интересным типом. Как большинство убежденных quebecois de vieille souche[343], взросление которых пришлось на годы Второй мировой войны, по молодости и глупости он открыто симпатизировал фашизму. Свои интеллектуальные зубы оттачивал в фашистской в те годы газетке «Девуар», подобно аббату Лионелю Адольфу Грую с его махрово-антисемитской «Аксьон Насьональ». Был членом «Ligue pour la Defence du Canada»[344], этакой своры франкоканадских патриотов, которые бросались в бой как бешеные псы, если Канада нападала, но рисковать шкурой в том, что они считали очередной британской империалистической войной, остерегались. Он был в гуще той радостной толпы, что двинулась по Мейн-авеню в 1942 году с битьем витрин в еврейских магазинах и криками: «Бей жида! Бей жида!» Однако с тех пор он уже осуществил публичное покаяние, объяснив это юношеской опрометчивостью. Журналисту он сказал так: «В сорок втором году мы понятия не имели, что происходит. Мы же не знали еще про лагеря смерти!» Впрочем, как указывал Хьюз-Макнафтон, было и нечто обнадеживающее в том, что судить меня будет этот раздолбай. Дело в том, что супружница этого Евклида сбежала с концертирующим пианистом. И за ним давно установилась прочная репутация женоненавистника. Во время одного из прошлых своих дел, перед тем как приговорить тетку, которая воткнула кухонный нож мужу в сердце, он сказал: «Женщины обладают богатой палитрой добродетелей, в этом они богаче мужчин, я всегда в это верил. Но многие говорят — и в это я тоже верю, — что когда они падают, то падают до такого уровня подлости, до какого самый гнусный мужчина опуститься не может».
В общем, я еле дождался, пока моя болтливая и возмутительно неверная жена займет свидетельское место.
— Бедный мистер Москович, — заговорила она, — весь дрожал, и я легла к нему в постель, просто чтобы согреть его, потому что у меня эмоциональная эмпатия ко всем страждущим, независимо от расы, цвета и сексуальной ориентации. Я человек высокотолерантный. Это многие замечают. Но, господи, где-то же надо и черту подвести! Не хочу никого в этом зале обидеть, но я очень высоко ставлю франкоканадцев. Вот наша горничная, например, — я ее просто обожала! Однако, честно говоря, я бы вам всем посоветовала отказаться наконец от традиции выдирать перед свадьбой невесте зубы. Что до меня, то я приискала бы жениху подарки получше.
Только человек, у которого одна грязь на уме, может заподозрить нечто сексуальное в том, что я легла в постель к мистеру Московичу, хотя конечно же я привлекательная женщина и в самой, что называется, поре, а муж не исполнял своих супружеских обязанностей со мной месяцами. Да что там: он даже в первую брачную ночь не скрепил наш союз физической близостью, да и дату свадьбы пытался изменить, так как она не укладывалась в расписание финалов Кубка Стэнли. Ему плевать было и на задаток, который мой отец внес в синагогу, и на то, что людей уже пригласили, и сам Гурски должен был прийти, причем не один. Мы вообще-то с ними дружим семьями. И не первый год. Мои родители на нашу свадьбу ничего не пожалели. Моей принцессе, как говорил папочка, все только лучшее — вот потому-то он и возражал так яростно против моего брака с мистером Панофски. Он из другого monde, говорил мне папа, и он был прав, ох, как он был прав, но я-то думала, что смогу поднять Барни до своего уровня — понимаете, стать чем-то вроде профессора Хиггинса в женском роде (это из «Пигмалиона», пьесы великого Бернарда Шоу). Вы могли видеть киноверсию с Лесли Хауардом, который там так хорошо сыграл, что ему потом доверили роль в «Унесенных ветром». А как мне нравилась музыкальная версия! «Моя прекрасная леди» с Рексом Гаррисоном и Джулией Эндрюс — это чудо! Надо ли удивляться, что этот мюзикл имел такой успех! Помню, когда мы с мамочкой выходили из кино и все мелодии еще звучали в голове, я сказала…
Судья, с усилием подавив зевок, перебил ее:
— Значит, вы легли в постель к мистеру Московичу…
— Чтобы согреть его. Да ей-богу же! На мне была розовая шелковая ночнушка с кружавчатыми каемочками — я ее купила в «Саксе», когда мы с мамой в последний раз были в Нью-Йорке. Когда мы с нею ходим по магазинам, продавцы принимают нас за сестричек. Для женщины ее возраста у нее потрясающая фигура…
В 1960 году в Квебеке все еще считалось, что женщины слишком глупы, чтобы участвовать в жюри присяжных. [Лишь в 1928 году, кстати, Верховный суд Канады признал женщин «физическими лицами». —
В начале обвинительной речи Марио Бегин, «советник королевы», сказал:
— Мои ученые коллеги, без сомнения, будут вновь и вновь напоминать вам, что трупа нет, однако истина заключается в том, что в нашем распоряжении все-таки имеются существенные факты, доказывающие, что убийство совершено. Вместо того чтобы сокрушаться по поводу того, что нет трупа, вы лучше бы считали, что он есть, но просто еще не найден. Вот под каким углом надо на это смотреть. От первого звонка обвиняемого в полицию (тут он молодец, очень умно повел себя!) и до момента прибытия на место преступления следователя сержанта Шона О'Хирна у него был целый день, чтобы избавиться от трупа. И не забывайте, что мы имеем дело с лжецом, который лжет и тут же в этом сознается. Мистер Панофски признал, что сотрудникам Surete он солгал дважды. А я вам говорю, что он о револьвере солгал не дважды, а трижды. Во-первых, сказал следователю сержанту О'Хирну, что понятия не имеет, как револьвер оказался у него на тумбочке у кровати. Потом он отрицал тот факт, что в барабане одна гильза пустая, — это вторая ложь: он сказал, что револьвер забыл его отец, который никогда не умел правильно заряжать оружие. Я нахожу это странным, поскольку его отец был опытным офицером полиции. Но главной для нас является его третья ложь. Обвиняемый был вынужден признать, что стрелял из револьвера, но будто бы только в шутку, поверх головы жертвы. Зато из показаний следователя сержанта О'Хирна мы узнаём, что обвиняемый в конце концов сломался и подтвердил, что совершил убийство. Он сказал, цитирую: я выстрелил ему в сердце, конец цитаты. Это его собственные слова. «Я выстрелил ему в сердце».
Да, сейчас мне нелегко. Так же, как и вы, уважаемые присяжные, я не лишен сострадания. Все, что мы сейчас говорим, мы говорим о муже, который, придя домой, обнаружил жену и лучшего друга вместе в постели. Конечно же ему это не могло быть приятно. Не будем недооценивать того, какое потрясение он испытал, обнаружив свою недостойную жену в постели с другим мужчиной, но не будем считать это и лицензией на убийство. «Не убий» — так звучит одна из заповедей завета, заключенного между людьми и Богом, и, насколько мы знаем обычаи избранного народа, обещанное выполняется — это свято. Я не стану сейчас занимать ваше время затейливым и пространным вступлением, потому что могу всецело положиться на красноречивые улики, доказывающие, что обвиняемый виновен в убийстве. Есть револьвер, есть пустая
