Потянувшись, Хайми зевнул и говорит:
— Однако пора на работу. У меня съемка в казино через час. Давайте встретимся в отеле «Карлтон» в семь, выпьем, потом поедем в Гольф-Жуан, я там знаю одно местечко, где готовят замечательный буйабес. — Он пододвинул к нам ключ от гостиничного номера. — Вот, возьмите — вдруг захочется помыться, вздремнуть или ознакомиться с моей почтой. Пока.
Мы с Букой пошли в гавань смотреть на яхты, а там — глядь — тот француз, сладкий папик из давешнего кафе. Загорает на тиковой палубе собственной яхты, качающейся на средиземноморской непрестанной зыби, а подружки что-то не видно. Вид абсолютно жалкий — в очках, животик навис над плавками, в руках «Фигаро». Биржевые сводки изучает, ясное дело! Обязательное чтение для тех, кто лишен духовной жизни.
— Salut, grandpere, — крикнул я. — Comment va ta concubine aujourd'hui?
— Maricons[68], — заорал он в ответ, грозя кулаком.
— И ты ему это спустишь? — нахмурился Бука. — Вышиби ему зубы! Измолоти в дерьмо. Оттянись — глядишь, полегчает.
— А как же! — рванулся я. — Вот я ему сейчас…
— Ну, ты вообще! Прямо хулиган какой-то, — усмехнулся он, уводя меня прочь.
3
Сценарий, который мы писали на Лонг-Айленде, фильмом так и не стал, однако меньше года спустя, в тысяча девятьсот шестьдесят первом, Хайми позвонил мне из Лондона.
— Приезжай. Сделаем вместе другой фильм. Такая классная намечается фигня, что я уже заранее лауреатскую речь готовлю.
— Хайми, у меня и дома дел по горло. Каждую неделю выходные провожу в Торонто с Мириам или она ко мне сюда прилетает, и мы вместе идем на хоккей. Почему бы тебе не найти себе на этот раз настоящего писателя?
— Мне не надо настоящего писателя. Мне нужен ты, дорогуша. Это будет на основе рассказа, права на который я купил сто лет назад.
— Но я же не могу вот прямо так все бросить и уехать.
— А я уже купил тебе билет первого класса на завтрашний рейс из Торонто.
— Да я-то ведь в Монреале!
— Можно подумать, большая разница! Это ведь тоже в Канаде?
На улице был мороз минус пятнадцать. В доме развал — уволилась очередная уборщица. В холодильнике гадость и плесень. Квартира пропахла табачищем и пропотевшими нестираными рубашками и носками. В те дни я обычно утро начинал с черного кофе, усиленного коньяком, и черствого рогалика, который приходилось размачивать в воде и греть в заросшей жиром духовке. Со Второй Мадам Панофски я к тому времени уже развелся. И стал отверженным. Судом я был оправдан, но обществом признан убийцей: считалось, что мне невероятно повезло выйти сухим из воды, причем считали так чуть не все поголовно. Я начал предаваться детским играм. Если «Монреаль канадиенз» забросят десять шайб подряд или если в субботу Беливо забьет три гола, то в понедельник утром от Буки придет открытка, в которой будет сказано, что он прощает мне ту дикую вспышку, те жестокие слова, которые — клянусь! — были сказаны просто так и ничего не значили. Я отыскивал все новых и новых старых общих знакомых — то в Париже, то в Дублине, то в Чикаго… Писал я и в этот их шибко артистический
— Москович? — задумался бармен из «Сан-Ремо». — Да его же, по-моему, убили где-то в Канаде.
— Его убьешь, пожалуй!
В то время у меня еще и с Мириам были проблемы — это позже она и во мне, и вокруг меня все переменила раз и навсегда. А тогда колебалась. Выйти за меня замуж и переехать в Монреаль значило бросить работу на радио Си-би-си. Более того: она считала, что у меня трудный характер. Я позвонил ей.
— Поезжай, — одобрила она. — Лондон пойдет тебе на пользу, да и мне надо немного побыть одной.
— Нет, не надо.
— Когда ты приезжаешь, я не могу думать.
— Почему?
— Ты меня подавляешь.
— Значит, так: пообещай мне, что, если я в Лондоне задержусь больше чем на месяц, ты прилетишь и несколько дней побудем вместе. Это же не так трудно.
Она пообещала. Тогда почему бы и нет? — подумал я. Работой меня там не замучают. А деньги нужны позарез, при том что Хайми от меня требуется всего лишь дружеское участие. Чтобы кто-то сидел за машинкой и хохотал над его шутками, пока он туда-сюда расхаживает, накручивает телефонный диск, кашляет, харкает, болтает с чувихами, агентами, продюсерами или со своим психиатром: «Я только что вспомнил нечто важное!»
Фильм Хайми оказался его типичной сборной солянкой, чем-то вроде лоскутного одеяла, финансовая целостность которого обеспечивалась тем, что Хайми заранее запродал его на корню всем, кому только можно, — в Великобританию, Францию, Германию и Италию. Когда-то курчавые черные волосы стали у него пепельно-седыми, появилась манера трещать суставами и скрести ногтями больших пальцев подушечки ладоней, так что кожа на них болезненно краснела. Райхианского психоаналитика он бросил, сменил на последовательницу Юнга и ходил к ней каждое утро.
— Она потрясающая! Волшебница. Ты должен глазом. Одни сиськи чего стоят!
Уже тогда Хайми мучился бессонницей, глотал транквилизаторы, а иногда и кокаинчик нюхал. Прошел ЛСД-терапию у модного в те годы Р. Д. Лэнга. Угнетало его главным образом то, что в Голливуде его услуги уже не требовались. Большинство агентов и студийных начальников в Беверли-Хиллз на его звонки не отвечали вовсе, либо через несколько дней ему перезванивала какая-нибудь мелкая сошка, причем однажды его даже попросили повторить имя по буквам.
— Ты, сынок, знаешь что? — возмутился Хайми. — Перезвони мне, когда у тебя поменяется голос.
Но уж зато, как мне и было обещано, мы славно вместе побесились в шикарном номере отеля в Дорчестере, снятом Хайми: уж он и горничную стихи писать уговаривал, и официанта убеждал организовать из персонала профсоюз… Мы курили сигары «монтекристо», за работой посасывали бренди с содовой и то и дело заказывали в номер копченую лососину, икру и шампанское.
— Самое смешное, Барни, что мы тут можем застрять навсегда: я далеко не уверен, что у моих спонсоров хватит денег оплатить счет.
Да при моих еще звонках в Торонто — дважды в день!
— Слушай, — вдруг вспоминал, бывало, Хайми посреди работы над какой-нибудь сценой, — ты шесть часов уже не разговаривал с твоей зазнобой. Может, она передумала?
Однажды под вечер — дней, может быть, через десять после начала нашей совместной работы — я позвонил, потом еще и еще раз, но никто не подходил к телефону.
— Она же говорила мне, что вечером будет дома! Ничего не понимаю.
— Слушай, я думал, мы работаем!
