сына. То есть — как бы это… посредством моей жены. А я пришел сюда выразить тебе мои соболезнования.
— Ий-ёт-т-т-т.
— Ага.
— Я-то и понятия не имел!
— Вот и я тоже.
— А что, если он и не мой?
— Вот это уже занятный поворот.
— Хрен-ново-то как, а, Барни?
— А мне каково?
— А ничего, если и я кое-чего спрошу?
— Валяй.
— На кой черт ты вообще на Кларе женился?
— Потому что она забеременела, и я посчитал это своим долгом перед моим будущим ребенком. Теперь моя очередь спрашивать.
— Давай.
— Ты что, трахал ее всю дорогу? И до того, и после?.. Я к тому, что мы все-таки были женатой парой.
— А она что говорит?
— Я сейчас тебя спрашиваю.
— Ий-ёт-т-т-т.
— А я думал, ты мне друг.
— Да при чем тут это!
И вдруг я, как бы со стороны, услышал собственные слова:
— Понимаешь, здесь для меня граница. Заводить шашни с женой друга… Я бы никогда не смог.
Он заказал еще выпить; на этот раз по моему настоянию мы чокнулись.
— Событие как-никак, — сказал я. — Не правда ли?
— И что ты теперь с Кларой будешь делать?
— А слабо забрать ее у меня, а, па-по-чка?
— Нэнси, пожалуй, не одобрит. Трое в постели. Н-нет, не мой стиль. Но все равно, спасибо тебе за щедрость.
— Да что уж там — я ведь от души.
— Вот это-то и греет.
— На самом деле я думаю, такое предложение с моей стороны — ох как расизмом отдает!
— Ха, Барни, чувачок, ты же не будешь связываться со злобным ниггером вроде меня. Я ведь могу и бритовкой чикнуть.
— Это мне не пришло в голову. Давай-ка лучше выпьем еще.
Когда patronne[163] принесла нам очередную порцию, я, пошатнувшись, встал, поднял бокал.
— За миссис Панофски, — сказал я. — С благодарностью за удовольствие, которое она доставила нам обоим.
— Ты сядь, а то упадешь.
— И то верно.
Тут меня вдруг затрясло. Пытаясь проглотить булыжник, застрявший в горле, я сказал:
— Ты знаешь, Седрик, честно говоря, я понятия не имею, что теперь делать. Может, мне следует тебя ударить?
— Да черт подери, Барни, очень неприятно говорить тебе это, но я же был у нее не один!
— Да ну?
— А ты и этого не знал?
— Нет.
— Она же на всех кидается.
— Да уж прямо на всех! На меня не кидается.
— Давай знаешь что? Закажем по паре чашек кофе, а потом можешь дать мне по морде, если тебе от этого станет легче.
— Хочу еще виски.
— О'кей. Теперь послушай старого дядюшку Римуса[164]. Тебе всего двадцать три года, а она законченная психопатка. Беги от нее подальше. Разведись с ней.
— Видел бы ты ее. Кровопотеря страшная. Жуткий вид.
— А у тебя что — лучше?
— Боюсь, как бы она чего с собой не сделала.
— О, Клара куда более крепкий орешек, чем ты думаешь.
— Слушай, а кто ей… это ты спину ей так расцарапал?
— Чего?
— Значит, кто-то другой.
— Все, ладно, хватит. Finito. Дай ей неделю оклематься, а потом пусть валит.
— Седрик, — пробормотал я, внезапно вспотев, — что-то все кружится. Я блевану сейчас. Сведи меня в сортир. Быстрей.
11
Яркой (хной крашенной) Соланж Рено, когда-то игравшей Екатерину из «Генриха V» в нашем местном Стратфорде, давным-давно пришлось смириться с нескончаемой ролью франкоканадской няни в моем сериале про Макайвера, ветерана Канадской конной полиции. Я всерьез поставил себе за правило непременно находить работу для Соланж в каждом проекте, которым занимается наша «Артель напрасный труд», и делаю это неукоснительно начиная с семидесятых. Уже весьма теперь немолодая — как-никак шестьдесят с хвостиком, — но все еще нервически худощавая, она упорно продолжает одеваться как молоденькая инженю, однако во всем остальном я считаю ее женщиной, достойной всяческого восхищения. Ее муж, одаренный театральный художник, умер от обширного инфаркта, когда ему было слегка за тридцать, и Соланж одна воспитала и дала образование дочери, неукротимой Шанталь, ставшей теперь моим персональным секретарем. Субботними вечерами — благо молодые, якобы собственным умом всего добившиеся, бездарные, никчемные канадцы (все до одного мультимиллионеры) сидят по норам — мы с Соланж сперва обедаем в «Позе», а потом направляемся в «Форум», где nos glorieux когда-то были почти что непобедимы. Господи боже мой, подумать только: когда-то стоило красавцам в красно-белых свитерах перемахнуть через бортик, и пришлая команда разгромлена! Да, были в наше время мастера. Не хоккеисты — пожарные! Мягкие, но точные пасы. Молниеносные удары клюшкой. Защитники, которые умели забивать. И никакой этой зубодробительной рок-музыки в десять тысяч децибел, когда вбрасывание откладывается из-за того, что на телевидении запаздывают с рекламой.
Однако сегодня мой традиционный, хотя и с каждым разом все более огорчительный субботний выход в свет с Соланж, похоже, под угрозой. Оказывается, в прошлую субботу я опять вел себя по-хулигански, и ей было за меня неловко. Приписываемый мне проступок я будто бы совершил во время третьего периода. «Монреальцы» — эти мокрые курицы — уже проигрывали 4:1 «Сенаторам» из Оттавы, и тут им в кои-то веки выпало поиграть в большинстве, а они тянут и тянут: прошла минута, и ни одного броска по воротам. Саваж, идиот чертов, сделал передачу на пустое место, тем самым дав возможность захватить шайбу медлительному защитнику оттавцев, такому ездуну, что в доброе старое время он бы вообще вряд ли попал в хоккейную лигу Квебека. Потом шайбу принял Туржон, выкатился с нею на центр и, как в гольфе, забабахал в угол, куда тут же, отпихивая друг друга, кинулись Дэмпхауз и Саваж, схватившись в тучах снежной пыли чуть не врукопашную.
