банальностями, как делала обычно, она, похоже, встала на тропу войны. Первая ей на язычок попалась жена Ната Гольда, но та сама напросилась. Не надо было ей отпихивать от себя тарелку с жареной уткой — а то полезла, понимаешь ли, в переметную суму, висевшую у нее на спинке стула, выудила оттуда кисть винограда в полиэтиленовом мешке.
— Утка на вид очень вкусная, — задумчиво проговорила она, переворачивая порцию вилкой, чтобы исследовать на жирность, — но я на диете.
Пустоту воцарившегося молчания попытался заполнить Нат, сообщив, что на днях был на ланче у его любимого друга, госсекретаря по делам культуры в Оттаве.
— И знаете что? — поднял брови Нат. — Он никогда не читал Нортропа Фрая[170]!
— Ну так и я не читала, — сказала Натова жена, добавляя к горке виноградных косточек на своей тарелке еще одну.
— Конечно, там же нет картинок, — сказала Мириам.
Следующим выпороли бедного, ранимого Зака Килера.
Он и сначала-то был необыкновенно мрачен, потому что к нам попал прямо с похорон Эла Мэки. Мэки, наш общий знакомый спортивный обозреватель, всегда по пятницам вместе с Заком вываливался либо из «Джамбо», либо из «Фрайди» (и то и другое заведение закрывается в два), и они переходили в Пресс-клуб, открытый до четырех. Зака расстроило то, что вдова Эла показалась ему, как он сказал, оскорбительно спокойной в момент, когда гроб с телом ее мужа опускали в могилу.
— Так ничего удивительного, — объяснила Мириам. — Она теперь, наверное, впервые за двадцать лет точно знает место, где искать мужа после десяти вечера.
Отдать ему должное, Зак от этих ее слов даже как-то ожил.
— Ты слишком хороша для него, — сказал он, целуя ей руку.
12
В то утро, когда я забирал Клару домой из больницы, нам пришлось на всех пяти лестничных площадках останавливаться, чтобы она могла отдышаться. Клара немедленно разделась до мешковатых, запятнанных красным трусов и сложного переплетения поясов и бандажей. «Это ради тебя. Гарантия целомудрия», — пояснила она. Разложила на столике у кровати набор пузырьков с лекарствами, кинула в рот таблетку снотворного, юркнула под одеяло, отвернулась к стене и заснула. Я устроился на кухне с бутылкой водки и чувством сгущающегося вокруг меня мрака. Просидев так несколько часов, я услышал, что она завозилась, и принес ей поднос с чаем и гренком.
— Ну, — сказала она басом, — и что теперь?
— Теперь тебе надо прийти в себя, а там видно будет.
Шлепая тапками, она пошла в уборную, по дороге заглянув в комнатку, которую мы собирались сделать детской. «Бедный маленький негритосик», — сказала она и тут заметила, что я там из диванных подушек устроил себе кровать.
— Тебе надо купить коровье тавро, — сказала она. — Раскалил бы его докрасна и выжег у меня между набрякших сисек большую букву «Б»!
— Я купил на обед телятины. Будешь есть в постели или со мной на кухне?
— Ты, видимо, так и не придумаешь, что со мной делать, пока из Амстердама не вернется Бука и не спустит тебе руководящее указание.
Но пьяный Бука был плохой указчик. Я ввел его в курс дела, а потом спрашиваю:
— Ты что там делал-то? В Амстердаме…
— Да так… по магазинам ходил.
Йоссель был более конкретен. Нажимал.
— Каждый раз, как я тебя вижу, ты пьян. Я нашел тебе адвоката. Наш человек. Лишнего с тебя не возьмет. Мэтр Моше Танненбаум.
— Нет, я не готов еще.
— Или ты думаешь, через месяц все как-нибудь само рассосется?
Чтобы убить в себе способность думать, я наливался водкой с самого завтрака, в результате следующая неделя почти что выпала, помню только, как мы предавались обмену колкостями. Непрестанно друг друга поддевали.
— Тебе получше, а, Клара?
— Можно подумать, это тебя заботит, жидоправедный ты наш!
В другой раз:
— Ах, нерадивая я, беззаботная! Я же должна тебя спросить, как дела в сырном бизнесе! Что «камамбер» — идет лучше, чем «брес-блю»?
— Н-нормально идет.
— Бедненький Барни. У него жена шлюха, а лучший дружок наркоман
Однажды вечером Клара курила, что называется, не вынимая, и металась взад-вперед по гостиной, а я лежал на диване и читал, якобы ее не замечая. Вдруг она подскочила и выхватила у меня из рук книжку. Это был «Моллой» Беккета в переводе Острин Уэйнхауз. [Роман Беккета «Моллой» перевел на английский Патрик Баулз. Уэйнхауз переводила де Сада и написала книгу «Гедифагетика. Любовное обсуждение некоторых старинных обрядов, сцен каннибализма и того, как попадают в герои». —
— Как ты можешь читать такую несусветную дребедень? — пристала она ко мне.
Я этим воспользовался, чтобы отбрить ее, процитировав одного из ее любимых поэтов:
— Уильям Блейк в письме к человеку, который заказал ему четыре акварели, а потом разругал их, когда-то написал: «Великое всегда непредставимо Слабым». Или женщинам, мог бы он добавить. А дальше говорит: «Моих Трудов не стоит то, что можно сделать внятным Идиоту». Так что, может быть, дело тут и не в Беккете, а в тебе самой.
Вновь она взяла манеру засиживаться допоздна, писала в тетрадках, рисовала. Или часами сидела перед зеркалом, пробовала разные дикие оттенки помады и лака для ногтей, накладывала под глазами тени с блестками. Потом заглатывала снотворную таблетку-другую и не шевелилась чуть ли не до следующего вечера. Однажды под вечер исчезла и вернулась через три часа с фиолетовыми в оранжевую полоску волосами.
— Боже правый, — только и смог вымолвить я.
— Ах ты мой внимательный, — запела она, часто-часто помаргивая и прижав ладонь к сердцу. — Ты заметил?
— Еще бы.
— Ты бы, наверное, предпочел цвет дерьма?
Бывали дни, когда она днем уходила и не возвращалась до полуночи или даже позже.
— Ты где пропадала — неужто опять умудрилась трахнуться?
— На такую, как я сейчас, даже clochard не польстится.
— Если у тебя до сих пор сильное кровотечение, надо показать тебя врачу.
Она послала мне воздушный поцелуй.
— Я к разговору готова. А вы, принц Чудокакойбаум?
— Конечно. Если не сейчас, то когда?
— Счастливой Хануки. Веселого Песаха[171]. Если хочешь развода, ты его получишь.
— Хочу.
— Но я должна предупредить тебя, что виделась уже с адвокатом, и она сказала, что, если ты со мной разведешься, будешь всю оставшуюся жизнь платить мне что-нибудь около половины всех своих доходов. А ты, слава богу, такой здоровенький!
