Версия Барни

На самом деле эти три странички — моя первая и единственная попытка писать прозу, мой краткий творческий взлет, произошедший с подачи Буки, который был убежден, что и я способен как блины печь то, что в нашей компании называлось «ГК» [Грязные книжки. — Прим. Майкла Панофски.], для серии «Книга в дорогу». Однажды ближе к вечеру Бука затащил меня в офис Мориса Жиродье.

— Перед вами будущий Маркус ван Хеллер[175], — представил он меня. — У него две замечательные идеи. Первая называется «Любимчик учительницы», — выдумывал он на ходу, — а вторая «Дочь раввина».

Жиродье заинтересовался.

— Хорошо, но я должен увидеть первые двадцать страниц, а потом можно будет заключить договор, — сказал он.

Но я так и не перевалил за страницу три.

Сегодня утром я валялся в постели, пока меня окончательно не разбудил почтальон.

Заказное письмо.

По меньшей мере дважды в год я смело могу рассчитывать на получение от Второй Мадам Панофски заказного письма — одного в годовщину исчезновения Буки, а второго сегодня, в день, когда суд выпустил меня на свободу, признав невиновным, тогда как в ее глазах я виновен так, что клейма негде ставить. Сегодняшнее послание оказалось, для разнообразия, удивительно лапидарным. Вот весь его текст:

НИКОГО НЕ ПРЕДАДИМ, НИКОМУ НЕ ОТКАЖЕМ И НЕ ОТСРОЧИМ ИСПОЛНЕНИЯ СУДА ЛИБО ИНОЙ ЗАЩИТЫ СПРАВЕДЛИВОСТИ.

Великая хартия вольностей, статья 40 (1215 г.)

Ничего не поделаешь, то тут, то там я на Вторую Мадам Панофски время от времени натыкаюсь. Однажды видел ее в отделе нижнего белья универмага «Холт Ренфрю», где я люблю послоняться. В другой раз мы столкнулись у кулинарного прилавка ресторана «Браун Дерби», где она отоваривалась огромным количеством гефилте кишкес, жареной грудинки, печеночного паштета и картофельного салата — казалось, она собирает народ праздновать бар-мицву[176], но я-то знал, что все это она берет для себя. А последний раз я встретил ее в ресторане отеля «Ритц», куда (я забегаю здесь чуть вперед в своем повествовании) я пригласил обедать мисс Морган, лишь бы продолжить с ней дискуссию о девушках, впавших — быть может, не совсем еще безнадежно — в сапфическую ересь. Вторая Мадам Панофски была с двоюродным братом нотариусом и его женой. Подобрав со своей тарелки последние остатки соуса корочками хлеба, она вооружилась вилкой и принялась охотиться с ее помощью на лакомые кусочки мясца и картошечки на их тарелках. Конечно же, она метала в нас злобные взгляды, приметив, что на нашем столе царит бутылка шампанского «дом периньон» в серебряном ведерке. Когда за их столом расплатились, она ухитрилась пройти мимо нашего, остановилась, угрожающе скривилась в сторону мисс Морган, а потом повернулась ко мне и осведомилась:

— Как поживают твои внуки?

— Не оборачивайся, — сказал я. — А то можешь превратиться в соляной столп.

Вторая Мадам Панофски даже в девушках особой стройностью не отличалась, хотя была когда-то, надо отдать ей должное, женщиной приятной полноты — зафтиг[177], как говорят евреи, но у нее давно уже вошло в привычку утолять непреходящую печаль едой. Теперь она по необходимости носит балахоноподобные кафтаны, скрывая под ними брюхо, которое сделало бы честь любому борцу сумо. Ходит с трудом, тяжело дыша и опираясь на палку. Она напоминает мне Тетти[178] Сэма Джонсона в описании Дэвида Гаррика[179]: «…очень жирная, с более чем выдающейся грудью и пухлыми щеками вызывающе красного цвета, достигнутого с помощью толстого слоя румян и усиленного обильным употреблением горячительных напитков, она всегда одета в причудливые, кричащие наряды и претенциозна как в речи, так и в поведении вообще». Говорят, друзей у нее осталось мало, зато она вовсю ублажает себя интимными отношениями с телевизором. Я с удовольствием представляю себе, как она в особняке, который покупал я, валяется на тахте, пожирая бельгийские шоколадки из стоящей перед ней лохани, и смотрит по телевизору одну мыльную оперу за другой; перед обедом вздремнет, за едой вместо вилки и ложки пользуется вилами и лопатой, а потом опять валится на тахту перед телевизором.

За завтраком я, как примерный гражданин, перелистываю «Газетт» и «Глоб энд мейл», чтобы быть в курсе той комедии, внутри которой мы существуем в нашем, уникальном даже для Канады, «отдельном обществе».

Такая здесь поднялась последнее время паника, что даже знавшие все наперед молодые еврейские пары среднего достатка, которые еще в восьмидесятых удрали в Торонто (скрывшись не столько от нескончаемых нападок и поношений, вызванных межплеменными склоками, сколько от приставучих, докучливых родителей), перепуганы не на шутку. Многие не знают, как отбиться от звонков стареющих мам и пап. «Герчик, я понимаю, она не очень-то нас обожает — твоя жена, эта транжира, но, слава богу, свободная комната у тебя имеется, потому что мы приедем в следующую среду и поживем, пока не найдем квартиру с вами по соседству. Ты не забыл, что мама не выносит рок-музыку, так что поговори с детишками (благослови их Господь), и если тебе так уж надо курить при нас, то кури на лестничной площадке. Мы ведь не будем никому мешать! Герчик, ты где? Герчик, ну скажи уже что-нибудь!»

Согласно последним опросам общественного мнения, ситуация с референдумом намечается ничейная, но в баре «Динкс» звучат шутки самого замогильного толка. Один из завсегдатаев, Сай Тепперман, фабрикант одежды, предвидя бойкот своих товаров во всей остальной Канаде, сказал: «Я серьезно подумываю, не начать ли мне вшивать в джинсы лейблы 'Made in Ontario' на случай, если эти мерзавцы победят». Обозреватель «Газетт» Зак Килер, как всегда, выступал с шутками скорей детсадовского свойства. «А знаете, почему ньюфики за отделение? Они думают, что, если Квебек отвалится, им в Онтарио будет на два часа ближе ехать»[180].

Мисс Морган, она же «Кобёл с микрофоном», в день ее первого визита сообщила мне, что собирается голосовать за независимость. «Они тоже имеют право на свою страну. Они действительно представляют собой отдельное общество».

— Как насчет того, чтобы со мной пообедать?

— Вы же годитесь мне в дедушки!

— Так. Следующий вопрос, пожалуйста.

— Если бы ребенок, который у Клары родился мертвым, был белым, вы бы ее все равно бросили?

— Вы хотите сказать, дошло бы у нас до развода или нет? Что ж, это интересный вопрос. Я мог бы сдуру подумать, что ребенок мой.

— Но в вас все же глубоко сидит предубеждение против афроамериканцев?

— Да ну, еще чего.

— Я снеслась с Измаилом Бен Юсефом, которого вы знали под его рабским именем Седрик Ричардсон, и он утверждает, что вы систематически посылаете ему бранные письма.

— Готов поклясться на головах моих внуков, что он лжет.

Она полезла в папку и протянула мне ксерокс письма, в котором некое общество «Старейшины Сиона» призывало учредить стипендии для черных братков, попавшихся на грабеже.

— Фу, какая гадость, — сказал я. — Это же просто дурной вкус!

— Но разве это не ваша подпись стоит внизу страницы?

— Нет.

Она тяжко перевела дух.

— Уже много лет Терри Макайвер — этот расист, этот женоненавистник — посылает людям оскорбительные письма от моего имени…

— Давайте это оставим.

— А если вы не хотите, чтобы приличные мужчины глазели на вашу очаровательную грудь, то почему вы не носите лифчик — тогда соски не проступали бы столь явно. Ведь это отвлекает по меньшей мере!

— Вот что, мистер Панофски. Столько мужчин торчат на власти своего пениса и столько их меня уже и лапали, и щипали, что я предлагаю раз и навсегда закрыть эту тему. Женщины нетрадиционной