А еще были ее ежедневные телефонные переговоры с мамочкой.
— Я буду краткой, мы уже на выходе. Нет, не ужинать, здесь еще только семь часов. Нет, чуть-чуть выпить: aperitifs. Идем в cafe на Монпарнас. Как называется? «Dome» — так, кажется. Да, я помню, что говорила тетя Софи, и воду пью только бутылочную. Вчера вечером? А, мы ужинали в потрясающем ресторане, называется «Тур д'Аржан», тебе бы там понравилось — там можно подняться на самый верх в лифте, и чудный вид открывается: залитый огнями Нотр-Дам, у меня даже возникло такое чувство, будто сейчас на какой-нибудь горгулье повиснет Чарльз Лафтон[251]. Да шучу, шучу. У них коронное блюдо «утка табака», причем каждая пронумерована, и к ней дают открытку с твоим номером — я пошлю ее тебе завтра утром. А знаешь, кто там сидел, и всего за два столика от нас? Одри Хепберн! Да, я знаю, Джуэл большая ее поклонница, но у меня для нее есть кое-что другое. Нет, не могла. Ему было бы за меня неловко. Мне не позволено было даже взять меню на память! Я ведь не жила в Париже на десять центов в день, поэтому, на его взгляд, я вроде как военный преступник, а то и похуже. Да ну, шутка же. Нет, ма, мы прекрасно ладим. Что? А! — на мне было новое платье от Живанши, вот погоди, сама меня в нем увидишь, и обними папочку крепко-крепко и передай от меня тысячу раз спасибо. Что? Ну просто — черный шелк с шерстью и еще с таким бантом, подчеркивающим высокую талию, а юбочка коротенькая, едва колено закрывает. Н-нет, мешковатые уже отошли. С ними покончено. Ты только не говори ни слова Пирл или Арлине, пусть сами убедятся — когда они столько денег выкинули на то, что теперь стало просто какими-то прошлогодними шматас. Да перестань ты беспокоиться, пожалуйста. Когда мы вечером возвращаемся — не важно, рано, поздно, — мои жемчуга каждый раз запирают в сейф. Да, да, да. Кинокамеру тоже, я помню, какая она дорогая. Честно говоря, я кинокамеру оттуда и не беру. Он мне не разрешает с нею ходить по улицам, а то вдруг кто-нибудь примет нас за туристов! А, сейчас вспомню. Начала я с копченой семги, она была такая нежная-нежная. Нет, здесь ее не подают со сливочным сыром. Нет, Барни заказал улиток в домиках. Да, я знаю. Но он их любит. Нет, ну зачем мне-то. Или эти устрицы — вот еще! А хлеб — пришлось попросить, чтобы Барни убрал его от меня подальше, а то бы я его весь съела, да еще масло, оно из Нормандии, так и тает во рту. Потом мы оба ели утку, а на десерт crepes[252]. Вино? Ой, я даже не знаю, но оно было красное и стоило ему кучу денег — да нет, я не к тому, чтобы он жаловался, но на официанта впечатление произвел, это уж точно: тот совсем по-другому стал на нас смотреть, а то сперва морщился, будто от нас дурно пахнет. Да, закончил, как всегда, кофе и сигарой. Ну, и рюмочкой коньяка, особого, — нет, не двумя. Они тут возят по проходу такую большущую тележку с бутылками. Нет, бокалы они здесь не подогревают. Да, но «Руби Фу» это еще не везде и это еще не конец света, а в Париже, где бы мы ни были, бокалы не подогревают. Да, я же сказала, он выпил две. Что? Хорошо, я передам, но тут ведь ему не надо садиться за руль, чтобы домой нас отвозить, и потом у нас же медовый месяц! Веселиться? Конечно. К чему, к чему это может привести в старости? Да ладно тебе. Что? Это сказал тебе доктор Зелигман? Правда? Ну, у него пока такой проблемы точно нет, где бы тут по дереву постучать. Что значит — я тебя оскорбляю? Я же теперь замужняя женщина. Мне можно. Да, ма-а-ам. Конечно. Я бужу его в семь, потом чищу зубы и мою голову, а потом — угадай что? — мы вместе принимаем душ, только папочке не говори, он будет в шоке. Да и ты, наверное, сейчас покраснела. Да я шучу. Ох, видела бы ты, какие нам тут выдали банные халаты, а мыло в номере, между прочим, «ланвен». Да конечно, обязательно! Я вообще-то уже сунула в один из чемоданов три куска для тебя — вот, кстати, спасибо, что напомнила, надо купить еще чемодан для обновок. Ма, я знаю, что дядя Герчик может достать их для меня по оптовой цене, но — понимаешь? — мне-то нужно здесь и сейчас! Я не кричу на тебя. Нет, я не повышаю голос. Ты это вообразила. Что? Платья в талию снова в моде, а у меня пока что талия имеется. Да вовсе я не грубиянничаю. Сколько раз надо повторять, что для зрелой женщины у тебя потрясающая фигура. Нет, оно от Диора. Да, утром надену. Ой, как на меня все смотрели! Оно из бледно- голубой чесучи, внизу plisse, а воротник такой — как пелеринка, а сверху я надеваю новое пальто, оно от Шанель, кардиган из шерстяного бежевого букле с отделкой темно-синим шелком. Я надену его в синагогу на Рош Ашана[253], Арлина умрет на месте. Вот погоди — увидишь, какие у меня теперь туфли! а сумочка! Скажи папочке, что он меня жутко балует, но я — так уж и быть, не жалуюсь. Ты только ничего ему не говори, а то ведь я ему купила шелковый платок в «Гермесе», и жемчужные запонки, и рубашку у Кардена, а что я купила тебе — не скажу, но, думаю, тебе понравится. Ма, клянусь, я о твоей фигуре говорила без всякого сарказма! Уверена: большинство женщин твоего возраста тебе завидуют. Нет, ни Ирвинга, ни Джуэл я не забыла. И вовсе это не было бы «на меня похоже». Все, что есть в твоем списке, я постепенно покупаю. Мам, перестань. Никто никаких фотографий рабби Горнштейну не пришлет. Разумеется, прежде чем идти вместе под душ, дверь номера мы запираем, да и вообще — в наше время и в нашем возрасте это никакое не преступление. Ничего плохого в телесных радостях нет. Да, да, да. Я знаю, что тебя волнует только мое благополучие, но давай сейчас не будем в это вдаваться. Я не говорю, что ты меня пилишь. Что значит у меня такой тон? Вот только не начинай. Кстати, Барни вычитал в «Геральд трибюн», будто «Монреальцы» продают Дуга Харви, и хочет знать, правда ли это. Я знаю, что ты никогда не читаешь спортивные страницы, но тебе что — трудно глянуть? Ма, как тут красиво — это не передать. Что? Нет, неправда. Я вовсе не говорю, что Монреаль некрасивый город. Бог мой, какая же ты сегодня обидчивая! Если бы я не знала, что этого не может быть, могла бы подумать, что у тебя месячные. Я не злобствую. Я понимаю, когда-нибудь и я доживу до этого, но, когда доживу, надеюсь, я буду легче смотреть на вещи. Ну вот, опять ты начинаешь. Ну голос у меня такой, другого нет, а если тебе он не нравится, мне лучше сразу повесить трубку. О'кей, о'кей. Извини меня. Нет, ходить по магазинам он терпеть не может, но за ланчем мы конечно же встречаемся. Что? Оно называется «Брассери Липп». Он ел choucroute[254], по-нашему зовере кройт, они этим славятся. Нет, погоди-ка, он начал с устриц. Ма-ма! Я их не ела! Но, честно говоря, не потому, что религия запрещает. Я ела яйцо под майонезом и семгу с картофелем фри. Нет, он пил пиво, а я белое вино. Ма, всего-то один стаканчик. Нет, по возвращении домой я не собираюсь записываться в «Анонимные алкоголики». Что потом? Потом он вернулся в отель вздремнуть. Слава богу, не знал, что я иду покупать белье и бюстгальтеры, это единственное, ради чего он может пойти со мной. Ему приносят стул, он садится и сидит, смотрит на проходящих женщин, улыбаясь, как кот, который только что съел канарейку. Ма, ты что, хотела бы, чтобы он был как твой несчастный братец Сирил? Нет, почему сразу гомосексуалист? С чего бы это? Как-никак член нашей уважаемой семьи. Он просто пятидесятипятилетний холостяк, который до сих пор живет с матерью, выписывает все мыслимые и немыслимые журналы по бодибилдингу и, несмотря ни на какие запреты, все норовит подобраться поближе к бассейну ассоциации еврейских юношей, когда там эти самые юноши купаются. Уж его гоняли-гоняли! Ну хорошо, прошу прощения. Его не гоняли. Это сплетня. Он сам туда перестал ходить. Но я считаю, что мы все наносим ему колоссальный психологический вред, заставляя притворяться тем, чем он не является. Нет, тут ты не права. Барни считает его очень умным. Ему он нравится. Они даже ходили вместе обедать, причем не раз, представляешь? Сегодня? А, сегодня в клубе на Пляс Пигаль выступает какой-то чечеточник, Барни хочет его посмотреть. Да, мам. Он хоккейный болельщик и он любит чечетку, и что, мне из-за этого с ним разводиться? А теперь мне правда-правда пора, мы уже совсем-совсем выбегаем. От Барни большой привет тебе и папе. Нет, я не выдумываю. Он сам попросил, чтобы я это сказала. Ну, пока, завтра еще поговорим.
