Иван боялся встречи с матерью: она заворчит, заругается. И был рад, что квартира пуста. Он сам достал ужин и медленно ел, раздумывая о чем-то. Пришел со двора Василий, косо глянул на брата и тихонько спросил:
— Ты где был?
— В Александровском училище, — спокойно ответил Иван, набивая рот хлебом.
Василий, стаскивавший с плеч пальто, приостановился.
— Записался к белым?
Иван молча кивнул головой: «Да», — и продолжал есть. Его спокойствие и несокрушимый аппетит были так обычны, словно ничего не случилось.
— Пойдешь еще?
— Конечно. Ушел оттуда только до завтра, до утра. Дела были. А завтра уже совсем уйду. До конца.
Василий пристально смотрел на брата, будто видел его впервые. Иван был сух, спокоен и, казалось, занят лишь едой. Только лицо немного побледнело. Должно быть, он не спал всю ночь. Морщина между бровей стала резче. Волосы спустились и прядями висли на лоб.
— И что же ты? Не колеблешься?
Иван широкими глазами поглядел на брата. Он даже перестал есть.
— Какое же колебание может быть?
— Да, конечно… — смущенно забормотал Василий. — Но все-таки, ведь рабочие-то с этой стороны: Акимка, например, и вообще… Пожалуй, как бы ваша победа не вышла сомнительной.
Лицо у Ивана потемнело.
— Во-от что? Гм… Я не ждал. «Ваша победа». Значит, ты их, что ли?
Он смотрел на брата прямо и сурово.
— Ну что ты, что ты! — испугался Василий. — Это я к слову… Вот я, например, убедился, не могу идти против них. Выстрелишь, а там… Акимка.
Иван поморщился.
— Э, что там. Дураков надо учить. Пусть не лезут.
— Не только дураки идут.
— Да я знаю, кто идет. И черт с ними. Убьем — не жалко. Ты же вчера со мной говорил об этом. Опять заверещал?
— Не жалко? А если Акимка там или, к примеру, Петр Коротин?
— Ну, это уже частности. О них не стоит толковать.
— А все же?
— А все же, а все же… Да ты-то что? Большевиков, что ли, защищаешь? — вдруг раздраженно крикнул Иван.
— Я-то не защищаю, а только… страшно ведь. Вместе жили, работали, боролись.
— Ну, и к черту. Что было, то прошло. Я так скажу: если бы мой отец встал из гроба и с большевиками пошел, я бы его… застрелил и не мигнул. Вот. Ну, и кончено. А если ты распускаешь слюни, распускай. Только не лезь. Не мешайся под ногами.
Иван говорил резко, громко и махал руками, как на митинге перед большой толпой, а потом решительно отодвинул блюдо и встал из-за стола.
— Не понимаю я… Ты всегда, Васька, червяком был. Связался ты с этими интеллигентами, начитался всяких беллетристик… Ну и вышел ни богу свечка, ни черту кочерга.
Стало тягостно. Василий молчал, опустив голову, сидел на сундуке, а Иван деловито и тоже молча вытирал полотенцем руки. Пришла со двора мать и тревожно посмотрела на сыновей, чувствуя, что между ними что-то произошло. Она была рада приходу Ивана, но виду не показывала.
— Набегался, шатун? Ни днем, ни ночью не знаешь покою. За дурною головою и ногам не поспеть. Болваны, — ворчала она, снимая пальто и платок. — Бить вас теперь некому.
— Ты бы, мать, помолчала, — попросил Василий, — без тебя тошно.
— Что же мне молчать? Дураки сынки сердце теребят, а я молчи?
Она сердито швырнула платок в угол.
— Ты, что ж, опять завтра пойдешь? — вдруг спросила она Ивана резко, всем лицом повернувшись к нему.
Иван кивнул головой.
— Пойду.
— Когда?
— Утром.
Мать обиженно поджала губы и опустила глаза.
— Так, так, сыночек. А что же мать-то, так и останется, значит?
Иван ничего не ответил.
— Что же ты молчишь?
— Говорено уже об этом. Будет. Мне скоро двадцать семь лет. Чуешь? Я не маленький. Знаю, что делаю.
Иван сердито прошелся по комнате. Расправил грудь и потом резко согнул и разогнул руки, как гимнаст, пробующий силу мускулов.
— Так, так, сыночек… Так, — тянула глухо Пелагея. — Так, та-ак.
— Будет тебе, мать, — вмешался Василий, — на самом деле, ты нас мальчишками считаешь, а мы ведь давно выросли.
Пелагея ничего не сказала и, шаркая башмаками, молча ушла в другую комнату. Через полминуты оттуда послышался тоненький всхлипывающий голосок:
— И…и…ик…и…и…
Иван неприятно поморщился.
— Ну, зарюмила, — сказал он вполголоса.
Василий поднялся и пошел к матери.
— Будет, что ли, мама. Что ты плачешь?
— Своебышники вы. Мать ни во что не ставите, — сквозь слезы выговаривала Пелагея. — Убить мать готовы. Дурака мужа убили, а теперь и сынки по той же дорожке глядят. Черти вы, а не люди…и…и… Головушка моя бедная…
Она заплакала откровеннее.
Василий в темноте подошел к матери и, нащупав ее голову, поцеловал в лоб.
— Ну, будет уж. Не ты ли постоянно говорила, что кому на роду написано какой смертью умереть, той и умрет? Что ж там волноваться зря?
Мать, немного успокоенная ласкою сына, заговорила обиженно, но примирительно:
— Да ежели бы вы мне чужие были: свои ведь. Какой палец ни укусишь, все больно. Жалеючи вас, говорю.
Она говорила ворчливо, долго, а Василий сидел около нее, молча гладил ее волосы и думал, что на самом деле у матери было столько страшных лет, полных беспокойства за них. Как она берегла его и Ивана, как боялась за них: бывало, они натащат с фабрики прокламаций, а она все прячет: обыски бывали. Сколько раз от беды неминучей спасала… Берегла и после говорила, что только владычица, по ее молитвам, спасала их от арестов.
Василию стало жаль старуху.
— Ну, будет, мама, будет, — сердечно говорил он.
А Иван все ходил по освещенной соседней комнате, все хмурился, но не говорил ничего.
— Иван, ты мне прямо скажи, пойдешь? — спросила его мать вздрагивающим от слез голосом. Должно быть, она думала, что ее слезы умягчили его.
— Пойду, — спокойно и холодно ответил Иван.
Мать захлипала.
— Вот не сердце у него — камень. Душа-то обомшела от проклятой политики, как у Ирода стала. Издыхай мы, он все свое будет делать. Весь в дурака папашу. У, да и несчастная моя головушка!
