треножниках пулеметы, направленные на Замоскворечье. Юнкера и дружинники медленно бродили по мосту и по набережной около моста. Кремль был молчалив и пустынен. Ни у соборов, ни у дворцов не было видно людей. Но все так же, как прежде, в дни мира, блестели церковные главы, стройной громадой стояла Иванова колокольня и причудливо пестрели дворцы, башни и стены. А над ними небо уже синело, холодное, яркое, безоблачное, с тусклым осенним солнцем. С беспокойными криками над куполами церквей носились стаи галок.
Иван все еще не мог опомниться от жутких картин, которые он видел в Кремле; странно было думать, что вот сейчас, за этими изящными соборами и дворцами, лежат истерзанные тела людей, спрятанные за кучами черных старых ядер.
Он лениво ходил вдоль набережной, пожимаясь от холода. Шинель плохо грела, а фуражка торчала только на макушке, и из-под нее космами падали волосы. Винтовка холодила руки. Студент-петровец, тот самый, с которым Иван ходил в паре, разговаривал с большеголовым синеглазым юнкером.
— На подлость надо отвечать беспощадной жестокостью, — громко сказал юнкер, на что-то отвечая.
— Но, знаете ли, ведь это слишком, — тихонько сказал студент.
— Почему же слишком? Сколько заслужили, столько и получили. Они хотели нас побить, а побили мы их. Тут борьба.
Иван понял, что разговаривали о столкновении в Кремле.
— А вы были там? — спросил он юнкера.
Тот холодно глянул на Ивана.
— Да. Был. От начала до конца.
И довольный, что вот он, синеглазый юнкер, был в таком важном, исключительном по обстановке бою, ждал вопросов. Но почему-то Ивану вдруг стало противно. Кровь, мозг на мостовой, солнце на бляхе… Он притиснулся к камням набережной, плотно, до колючего холода, и молчал. Насупленный, мрачный, с космами лохматых волос из-под юнкерской, аккуратной фуражки. И почему-то крепко сжал винтовку.
А под мостом бурлила холодная сизая осенняя вода и пахло тяжелой сыростью.
Студент продолжал расспрашивать. И ответы шли откуда-то из мокрой дали, такие холодные и остро пугающие.
— Согласились сдаться. Положить оружие у памятника. Вон там, видите?
— Вижу, — ответил студент.
— Ну, наши пошли через ворота, зашли в Кремль. Да. Думали, что они говорят искренне.
Юнкер помолчал.
— А они… предатели. Вдруг открыли огонь. Думали, нас мало. Пулеметы… Убили многих. Моего товарища по роте убили. Рядом спали. Койки рядом. Гимнаст был. Убили…
— Так, ну, а потом? — нетерпеливо спросил студент.
— Потом мы от моста, от Кутафьи, бросились к воротам, не позволили закрыть. Пришел броневик. Другой… И в упор их. В упор! — Юнкер почти выкрикнул: — В упор!
Ивану стало не по себе.
— Потом наши с пулеметом, с винтовками. В атаку. Они заперлись в казармах. Из окон стреляют. С крыш. А мы их… В упор! Заметались они: «Сдаемся». Белый флаг из окна. Озверели от страха. Мечутся, воют: «Пощады!» У-у! Трясутся. Бледные. На коленях. Один землю целовал. Крестился.
Иван как-то сразу увидел этих мечущихся и воющих… Между каменными, желтыми, тяжелыми домами они бросались из стороны в сторону, и их — та-та-та-та! — косил пулемет.
— Их же заставили складывать тела своих товарищей, — рассказывал юнкер. — Они сложили. За ядра. Видели? Там лежат.
В голосе юнкера зазвучали торжествующие нотки:
— Сломили их. Взяли Кремль.
Он криво усмехнулся. И, круто повернувшись, прошелся вдоль перил, отчетливо отбивая шаг.
Иван сцепил зубы.
«Черт возьми! Вот оно», — неопределенно подумал он.
Его поразила жестокость в словах юнкера. В душу хлынул вихрь мыслей, что-то напряглось и печально зазвучало. Вдруг захотелось поднять высоко над головой винтовку и швырнуть ее вон туда, под мост, в сизую воду, и бежать отсюда, бежать без оглядки… Но Иван знал себя: это только порыв. «Пройдет».
Сдержался и долго ходил по набережной — взад и вперед, и звучно тукали его шаги:
Тук-тук-тук…
XIII
В полдень из Замоскворечья к Каменному мосту большевики пробовали наступать. Откуда-то из-за углов взахали выстрелы. В ближайших домах зазвенели окна.
Прячась за каменные парапеты набережной, юнкера, офицеры и дружинники начали отвечать. На мосту застукал, как швейная машина, пулемет. Иван поспешно прилег за камнями, высунул винтовку, ждал и слушал.
— Шьет кому-то шубку, — весело усмехаясь и кивая на пулемет, сказал студент, лежавший рядом с Иваном. — Как раз к зиме пригодится.
Пулемет стукал с перерывами, осторожно, выжидая. В промежутках было слышно, кто-то кричал в улицах за рекой. Крик казался одиноким и жалким. Спугнутые выстрелами галки и вороны беспокойно поднимались над Кремлем и над храмом Спасителя. Редкой сеткой кружились, садились и снова поднимались ввысь.
Прошло минут двадцать, и стрельба на Полянке смолкла. Опять стало спокойно.
— Должно быть, отбили, — решил студент.
— Должно быть, — согласился Иван, поднимаясь из-за парапета.
Ему стало холодно. Мерзли руки и ноги. От холода стало еще тоскливее. Под мостом глухо шумела вода. Воздух был полон крепкого морозного запаха. От воды поднимался беловатый пар. Дружинники скучали, собирались кучками и переговаривались лениво. На Полянку ходил патруль и нигде не нашел большевиков. Патрульные говорили, что улицы там, дальше от центра, полны народа и большевики стреляют в юнкеров, скрываясь в толпе. Но поделать ничего не могли.
Так, томясь и скучая, восьмая дружина простояла на мосту до вечера.
А между тем на Никитской, на Театральной, в Охотном ряду, на Пречистенке — всюду шла жаркая стрельба. Чудилось, что большевики наступают, прорвутся в тыл, ударят сзади и сейчас все разнесут. Однако приходили от училища другие дружинники и говорили, что большевики слабы — не наступают.
Это успокаивало, и опять становилось скучно.
К вечеру из Замоскворечья раздался звон. Ниже по реке отозвались колокола других церквей. Но робко, и мало, и коротко. Иван вспомнил, что завтра воскресенье и звонят к вечерне.
И странно было слушать этот мирный, робкий звон в городе, полном раскатов стрельбы и озверелой бойни. Выстрелы глушили звон. И, будто понимая свое бессилие, сперва смолкли ближние церкви, потом дальние, и опять стало так, как было: в пустых улицах слышались только выстрелы.
Смеркалось уже, когда восьмая дружина ушла с моста, обедала в Александровском училище в просторной столовой со сводчатыми потолками, где на стенах в рамах под стеклом висели суворовские девизы вроде: «Вперед! Всегда вперед! Везде вперед!» (Это поразило Ивана). А потом, не отдыхая, дружина пошла к Никитским воротам.
За это время Иван успел присмотреться к товарищам.
Сливин как-то отошел от него — стал сух, говорил только о деле. Юнкера были холодны, сдержанны, все делали точно, отчетливо, без рассуждений. Вообще говорили мало.
Студенты же сначала много волновались, много спорили между собой.
Все они не просто пошли на бой… Нет! Они, как им казалось, пошли идейно. Каждый из них мнил себя героем, и это чувствовалось в том, как они спорили в этот первый день, как ходили бравируя, открыто
