дружбу не водил, и в дом к Косухиной почти никто, кроме Насти, не ходил. Настя, любившая поговорить, оказалась человеком любопытным и наблюдательным. Недаром Василий Васильевич давно нашел с ней общий язык, подолгу они беседовали за чашкой чая. Оба наливали чай в блюдца, пили с сахаром вприкуску, не торопясь, с наслаждением, которое многим недоступно.
17
Командировка подходила к концу.
Я зашел к майору Крикуну и от души поблагодарил его за предоставленную мне возможность ознакомиться с делом, а также за его дополнения и просто рассказы и беседы, — за все. Мне понравился этот с виду суровый, неулыбчивый, увлеченный своим делом кубанский казак. Майор стоял за столом и пытался остановить меня, но я все же сказал, что думал.
— Надо мне уезжать без промедления. И чем быстрее, тем лучше, — добавил я с определенным намеком, вовсе не относящимся к работе.
— Ангелина Ивановна — человек впечатлительный, — понял сразу Андрей Карпович. — Ты ее не обижай, а то она совсем загрустила. Это случается... Не вижу ничего страшного.
Он позвонил по телефону и попросил ее зайти. Ангелина Ивановна тут же явилась с папкой в руках и на меня не смотрела.
— Возьмите, — передал ей Андрей Карпович все то, что накопилось у меня, — и посмотрите: везде там расписался, как положено, Алексей Иванович?
Пока Ангелина Ивановна разбиралась, майор, извинившись, сказал, что он на минутку отлучится из кабинета. Видимо, он тоже заметил покрасневшие глаза Ангелины Ивановны и решил нас оставить вдвоем.
Я поблагодарил Ангелину Ивановну за ее внимание и, чтобы как-то сгладить наше расставание и не молчать, сказал, что, видимо, возникнут новые вопросы и, может, еще придется приехать. Она достала из папки приготовленную тонкую, в мягкой обложке, книжечку стихов Лермонтова, только что выпущенную местным издательством, и передала мне. Я раскрыл и увидел в уголке ее не совсем разборчивую фамилию и дату: 1948 год.
Зашел Андрей Карпович. Я еще раз поблагодарил Ангелину Ивановну, и она поспешила из кабинета.
— Она замужем? — спросил я майора.
— Дочка уже растет. Только замечаю я, что попался ей тип, по имени Толик, из тех еще казаков, которые живут по правилу — что хочу, то и ворочу. Домострой, одним словом.
Андрей Карпович спросил, когда отходит поезд, и пообещал проводить меня. Я просил его, чтобы не беспокоился, но майор не стал меня слушать.
Вечером, ожидая поезд, я увидел на перроне Андрея Карповича и Ангелину Ивановну с цветами. Ее открытое, какое-то... незащищенное, что ли, лицо светилось добротой. Видимо, женственность и была главной защитой, помогавшей ей жить с «трудным» мужем. После того, что мне сообщил майор о своей сотруднице, я смотрел на нее по-другому, с сочувствием и жалостью. Когда она заговорила, мне вдруг показалось, что в глазах ее сверкнули, как капельки воды на солнце, крохотные жемчужинки. Не хотелось отрываться от ее лица, немного смущенного под моим пристальным взглядом. И откуда вдруг нахлынула на меня такая лирика?..
Ангелина Ивановна с грустной улыбкой протянула мне цветы, а майор уже поднимался в вагон с небольшим свертком и ящиком в руках, перетянутым шнуровкой.
По-хозяйски осмотрев купе, он приподнял нижнюю полку и поставил под нее ящик с фруктами. Я еще раз поблагодарил его. И конечно, не только за этот личный подарок. Я узнал от майора столько интересного и поучительного, что нужно было какое-то время, чтобы все это переварить. Андрей Карпович все испытал на себе, был неотъемлемой частицей истории гражданской войны, восстановительного периода, первых пятилеток и Великой Отечественной. Все это я увозил с собой.
Прощаясь у вагона, я напомнил ему о том, что он мне так и не сказал о судьбе Гуляева.
— Погиб в тридцать девятом, — ответил коротко Андрей Карпович. — Пери арестовали уже без него.
Мне хотелось узнать подробности гибели Николая Васильевича, но под вагонами уже послышалось привычное шипение, на ступеньки поднялась проводница с флажками, поторопила меня в вагон.
Паровоз надрывно рванул вагоны, выбрасывая из трубы густой столб дыма. Медленно поплыли за окнами вагона пристанционные постройки, потом замелькали одноэтажные дома, утопающие в зелени, казацкие курени, крытые камышом. Где-то среди них оставался и старый дом Андрея Карповича.
«Я люблю просыпаться от пения петухов, а не от трамвайного грохота и визга, — вспомнились мне его слова. — Топить печку, колоть во дворе дрова, носить ведрами холодную чистую воду из колодца...»
Я неотрывно смотрел в окно, чувствуя, как что-то глубоко теснит душу. Все-таки жаль было покидать этот город.
На откидном столике все еще лежал небольшой сверток, оставленный Андреем Карповичем. Я развернул газету и увидел проступившее на белой бумаге жирное пятно. В бумаге лежала отварная курица. Такая забота старого майора совсем растрогала меня. Я вновь представил его уютный, по-станичному обставленный дом, добрую его хозяйку, весь этот простой человеческий уклад, по которому все мы со временем тоскуем душой на жизненных перегонах. И вновь уткнулся в окно. Когда едешь в поезде, то иногда кажется, что за окнами вагонов проплывает какой-то другой, избавленный от житейских забот, мир.
Старый, пропахший угольным дымом вагон сильно покачивало, гремели какие-то железки под полом, на стыках рельсов ритмично постукивали колеса.
Сидевший напротив меня капитан, будучи после проводов навеселе, пытался со мною заговорить, а мне хотелось помолчать, и я отвечал на его вопросы односложно: да, нет. Потом отгородился от него старой газетой и стал пробегать все подряд, что попадалось на глаза.
«Единодушной подпиской на новый заем трудящиеся Кубани демонстрируют свою преданность Родине, — читал я на первой странице. — Из городов, станиц и хуторов Кубани поступают сведения об огромном успехе Третьего государственного займа восстановления и развития народного хозяйства СССР. По неполным данным, к 12 часам дня 4 мая подписка по краю среди рабочих и служащих достигла 130 миллионов, а среди крестьян — почти 25 миллионов рублей. Успешно идет размещение облигаций займа среди трудящихся Краснодара, Новороссийска и других городов края. Крестьяне колхозной Кубани, подписываясь на заем, вносят наличные деньги. Колхозники Пластуновского района подписались на 724 тысячи рублей и внесли наличными 557 тысяч рублей, хлеборобы Курганинского района — 622 тысячи рублей, Адыгейской автономной области — 1 миллион 688 тысяч рублей»...
Подписывались везде, по всей стране. Я тоже подписался, как и все, на двести процентов оклада. Заем воспринимался как само собою разумеющееся дело. Нужно было восстанавливать разрушенные в войну заводы и фабрики, МТС, колхозы и совхозы, города и села. Но очень многим требовалось восстанавливать и свои собственные дома, строить их заново на еще незаросших травою пепелищах, оставленных фашистами. И хотя в карманах каждого к концу месяца не оставалось ни одной свободной копейки, так нужной в семейном бюджете, лишних вопросов распространителям займа почти никто не задавал.
Потом меня заинтересовала статья «Поколение с орлиными крыльями». В ней говорилось:
«Редакция «Мировой биографической энциклопедии», издающейся в США, обратилась к нашей славной соотечественнице Прасковье Никитичне Ангелиной с просьбой заполнить специальную анкету для включения ее имени в список выдающихся людей мира. Оказанная честь не прельстила П. Н. Ангелину. Не потому, что она не хотела бы рассказать американцам о своей жизни. Жизнь действительно замечательная, и трудящимся Америки не мешало бы знать о ней. Сначала батрачка, потом конюх, а сегодня трактористка.
