Корягин не вытерпел и крикнул:
Но Коля давно уж привык к насмешкам. Раньше жаловался родителям, но отец внушал ему строго:
— Помни, из какой ты семьи. Держись подальше от этих Самохиных и ему подобных. Не пара они тебе.
Коля так и делал. Дружил с Бухом, немного с Нифонтовым и больше ни с кем.
Колкие стишки Корягина и Самохи задели его, но он не показал виду. Выбрав самый дальний подоконник, уединился, сел поудобней и продолжал шепотом:
Потом вздохнув, захлопнул книгу и задумался. Стало вдруг скучно-скучно.
Подошел Бух. Коля равнодушно посмотрел на него, медленно сполз с подоконника и зашагал по коридору. Проходя мимо заразительно хохотавшего Самохина и его друзей, он невольно остановился.
— Что? — спросил Медведев.
— Ничего… Так…
— Скучаешь?
Коля удивился. Как Медведев мог угадать его настроение? Однако не признался и сказал грубовато:
— Разве у меня на лбу написано?
— Конечно, написано. На всей морде написано. Фасонишь, а потом бродишь один, как…
— Как кто? — насторожился Коля.
— Как пустынник библейский.
— Пустынник и медведь, — показал Самоха на Амосова и Медведева. Все засмеялись.
— Эх ты, — довольный своей шуткой, улыбнулся Самоха и добродушно добавил: — Был бы ты, Коля, как все, а то… И чего ты такой, Амосик?
— Какой — такой? — пожал плечами Коля. — Это вы все от меня сторонитесь, а я вовсе и не думаю…
— Да, в месяц раз ты бываешь хороший, — откровенно заметил ему Корягин и, схватив обеими руками за пояс, спросил:
— Поборемся?
— Поборемся, — засмеялся Коля, стараясь незаметно высвободиться из рук Корягина, — только подожди, не сейчас, в другой раз…
— Через сто лет? Да?
— Через двести, — отшучивался Коля, все еще стремясь отстранить от себя цепкие пальцы Корягина.
— Эх ты, — продолжал добродушно шутить Корягин. — Эх ты, курица… Скажи, на следующей перемене играть с нами в разбойников будешь?
Коля обрадовался, хотел сказать: «Буду», но в это время в конце коридора показался Швабра.
— Будешь? — повторил вопрос Корягин.
— Не знаю… Да… Нет… — смутился и покраснел Коля. — Пусти, не держи меня…
А Корягин, заметив Швабру, нарочно еще крепче ухватился за Колин пояс. Коля не хотел показать виду, что боится начальства, однако не совладал с собой и рванулся так, что его пояс остался в руках Корягина.
Все захохотали, а Коля, окончательно растерявшись, вырвал из рук Корягина свой черный лакированный пояс, еще гуще покраснел, подпоясался и, одергивая на себе блузу, быстро засеменил по коридору. Услышав за собой звонкие шаги Швабры, он поспешно раскрыл учебник и зашептал:
«ЕЩЕ ОДНО ПОСЛЕДНЕЕ СКАЗАНЬЕ…»
Урок шел, как всегда: Швабра наводил страх, ученики прятали головы в плечи, тайно крестились под партой, шептали:
— Господи… Не дай бог вызовет, окаянный…
Не тревожился один Самохин. Он мирно сидел, развернув перед собой книгу, и от скуки читал слова наоборот:
— Адогоп яяннесо дог тот в…
Слова показались красивыми.
Он так увлекся своим занятием, что даже не услышал, как Швабра вызвал его к доске.
— Самохин! Что, вас по двадцать раз приглашать?
— А? — вскочил тот. И, сообразив, наконец, в чем дело, испуганно пошел к доске.
— Стихотворение выучили? — брезгливо спросил его Швабра.
— Да, — коротко ответил Самохин.
— Воображаю… это было бы удивительно. Очень даже было бы удивительно. Так-с, так-с, так-с… Ну-с… Глагольте… Поражайте нас.
Самохин знал стихотворение еще с прошлого года. На тройку, во всяком случае, мог бы ответить, и уже открыл было рот, как Швабра перебил его.
— Ждем, — сказал он, — горим нетерпением. Отверзайте уста. Изрекайте.
«Еще не начал, а он уже издевается, — с обидой подумал Самохин. И почувствовал, как гневом наполнилось сердце. Решил: — Я ж тебе изреку!»
И сказал:
— Адогоп яяннесо!
— Как? — остолбенел Швабра.
— Извините, я нечаянно… Я… Надо было сказать «осенняя погода», а я… А я, наоборот, с другого конца произнес…
Подобной дерзости Швабра не ожидал. Он до того взбесился, что даже не знал, что сказать. Побледнел и дрожащей рукой вывел в журнале жирную единицу.
— Вы!.. Ты!.. Явишься после урока в кабинет Аполлона Августовича!
