Начался урок.
Самохину было приятно напрягать внимание. За два месяца болезни ему надоело ничего не делать.
Афиноген Егорович был в ударе. Цаплей расхаживая перед партами, он быстро бросал вопросы то одному, то другому, в том числе и Самохину.
— Нифонтов? Так! Правильно! Сядь!
— Бух? Верно! Садись!
— Самохин? Ась? Почему не знаете? Что-с? Никуда не годится. С-сесть!
— Я, — попробовал оправдаться Самохин, — болел ведь… Два месяца…
— Учить! Учить! Знать назубок! Второгодничек-с…
Самохин поморщился. Подумал: «Пропустил я много…»
Однако духом не пал. Придя домой, с жаром схватился за книги.
— Не мешай! — выпроводил он из комнаты маленькую сестренку. Прикрыл дверь, сел за стол и углубился в работу.
Но бодрое настроение продержалось недолго. Вскоре снова пришла тревога: «Без помощи, самому, всего не понять. Особенно греческий… Да и математика тоже…»
«Досада, — подумал Самохин, — как все гладко пошло у меня в начале года. А теперь… Пропустил сколько! Если пройденное не догоню, то… Что с того, что второй год сижу? В прошлом году ничего не делал…»
Еще и еще раз впивался в страницу, тер виски, морщил лоб… Пробовал разобраться, пробовал просто долбить наизусть, но чем больше долбил, тем больше путаницы возникало в голове.
Вздохнул, встал и робко позвал отца:
— Папа, объясни, пожалуйста, не понимаю я тут многое.
— Ну, что еще? — недовольно спросил отец. — Чего ты там не понимаешь? Ведь второй год сидишь, балбес, в том же классе.
— Да вот — греческий. Не могу перевести ни одной фразы.
Отец надел очки, повертел в руках книгу, захлопнул ее и сказал:
— В классе ворон считаешь, оттого и не понимаешь. Другие же понимают.
— Но я два месяца не ходил.
— Не ходил — догоняй. Сиди и учи. Как это по латыни «учи»? Доце? Вот-вот. Доце, Ванька.
— Я и учу, да только не понимаю…
— Не понимаешь — спроси кого-нибудь.
— Но ведь ты же учил греческий.
— Мало ли что! При царе Горохе учил. Знаешь царя Гороха?
Самохин заметил, что от отца опять пахнет водкой. Нахмурился, сказал сердито:
— А по геометрии?
— Что — по геометрии?
— По геометрии, спрашиваю, тоже не помните?
Отцу стыдно признаться, что и по геометрии он уже ничего не помнит.
— Некогда мне, — заворчал он. — Видишь — занят. Сам учи…
— Да, вам хорошо говорить «сам учи». Водки напьетесь, а потом ничего показать не можете…
— Балбес! — вспылил отец. — Когда я учился, мне никто не показывал. А если ты еще раз дерзость скажешь — я тебе уши оборву, свинья!
Надувшись, отец пошел в столовую. Там сердито сказал жене:
— Ванька-то наш отстал, а теперь бьется, как рыба об лед. По-гречески — ни в зуб.
— А ты бы поменьше пил, — тихо и осторожно сказала жена. — Лучше бы за эти деньги репетитора взял.
— «Репетитора»! — передразнил отец. — А два месяца за квартиру не плачено — это как? Ничего? А Верка без ботинок, а Ольга без чулок — это тоже тебе ничего? Эх, вы!
Он походил еще по комнате, потом исчез в прихожей и оттуда крикнул:
— К ужину меня не ждите. Я пошел…
— Опять в клуб?
— Какой там клуб. На службу. На вечерние занятия… Разве на одно жалованье проживешь?
Надел порыжевшее пальто, сбитые калоши и ушел.
А Самоха все еще сидел над книгой.
— Нет, — печально вздохнул он, — придется завтра содрать у кого-нибудь и задачу, и перевод…
На другой день Афиноген Егорович снова вызвал его и сказал сухо:
— Читайте-с и переводите-с.
Самохин стал отвечать урок, но сейчас же запутался, остановился.
— Что же это вы, сударь мой, государь мой милостивый, ничего не знаете? Нехорошо-с. Стыдно-с. С- садитесь.
— Да я болел ведь, — снова с досадой напомнил Самохин, — ну и пропустил много.
— Болел? Это мне хорошо известно. Но что поделаешь? Конечно, не знать по причине болезни весьма и весьма уважительно, но не менее уважительно и по достоинству оценить ваши знания. Сожалею, но принужден поставить вам неудовлетворительную отметку. Двоечку-с. Второй год сидите. Никаких болезней не признаю-с.
Самохин с обидой посмотрел на Афиногена Егоровича. Захотелось ему сказать что-нибудь злое, грубое. Однако сдержался. Пошел и сел на место и сунул с досадой учебник в парту. Сломал пополам переплет. Но и это не облегчило. Обида росла. Надо было сделать еще что-то такое, отчего непременно стало бы легче.
Сложил губы трубочкой, чуть дунул и…
Все ученики и Афиноген Егорович остолбенели. Остолбенел и Самохин. Он испуганно зажал рот рукой и вытаращил глаза.
— Пре-лестно… — развел руками Афиноген Егорович. — Бес-подобно… И после этого вы, Самохин, будете утверждать…
Афиноген Егорович, запнулся, покраснел и вдруг взвизгнул:
— Марш из класса! Под часы! Без обеда!
Самохин поднялся, прикусил губу и стоял, готовый заплакать.
— Что же вы ждете? Хотите, чтобы вас под руки вывели? — не унимался Швабра.
Самохин пошел. У двери на секунду остановился, растерянно осмотрел на товарищей, вздохнул и оставил класс.
В коридоре, куда он вышел, было тихо, сумрачно и пустынно. На паркетном полу вырисовывались отпечатки множества ног. Кое-где валялись клочки бумажек…
Под часы Самохин не встал. Посмотрел направо, налево и медленно поплелся к уборной. Там, в суровом раздумье, он и дождался звонка.
— Злоподобная Швабра! — с горечью говорил Самохин товарищам. — Чтоб ему на том свете древние греки бока намяли. Вот назло не буду теперь учиться.
Отсидев два часа без обеда, он явился домой.
— Где пропадал? — крикнул из другой комнаты отец.
— Спевка была…
— Садись ешь… «Спевка», — вздохнула мать. — Бледный опять ты какой. Не болит ничего?
