— Ничего…
Самоха поел наскоро и пошел в свою комнату. Было обидно. Едкое зло накипало на сердце.
Сел за уроки. Пропала к ученью охота, такими противными показались книги. Отодвинул брезгливо их от себя и долго бесцельно смотрел на стол. Тихо раскрыл тетрадь, вздохнул, обмакнул перо и стал сочинять стихи. Написал:
ДЕЛА НАЧИНАЮТСЯ
Прошло два дня. Самохин остыл, успокоился. Сидел на уроке и слушал, как математик Адриан Адрианович объяснял теорему.
Забрав в кулак большую пушистую бороду, математик спросил:
— Нифонтов, поняли?
— Понял…
— Повторите.
Длинный и тонкий, в коротких брючках, Нифонтов вышел к доске. Вышел и встал, как жираф у пальмы.
— Равенство треугольников, — начал он, подумал и переступил с ноги на ногу. — Треугольников… Вот возьмем треугольник А, Б, Ц…
Начертил на доске кривую, смутился, стер, начертил снова, поводил по чертежу грязным пальцем и, уронив голову, безмолвно поник.
— Ну, что же вы? — спросил учитель и выпустил из рук бороду. Борода развернулась широким веером и заслонила всю грудь.
— Если А, то есть Б, равно… То есть, виноват… Если Б…
— Эх! — не вытерпел Самохин. — Мямлишь там, топчешься, как журавль, на месте.
Учитель к нему:
— Идите-ка сами к доске.
Самохин посмотрел на него голубыми глазами, весело выбежал из-за парты, взял у Нифонтова из рук мел и — раз-два-три — доказал теорему.
— Ну вот, видите, можете же учиться, — ласково сказал математик.
— Да… Только отстал я, пропустил много, трудно теперь…
— Догоняйте. Вы способный. Я помогу. Приходите ко мне домой.
На перемене Самохину стало вновь радостно. Сказал Корягину:
— Лаблады-хабалды! Я вас, оболтусов, всех перещеголяю.
Бросились наперегонки к баку пить воду. Самохин нацедил полную кружку. Кто-то под руку — раз, кружка — бряк, и вода — по паркету.
— Ха-ха! Хо-хо! Ги-ги! Берегись! Индийский океан! Ла-Манш! Па-де-Кале!
— Кто? — подбежал надзиратель Попочка. — Кто воду разлил? — Схватил за плечо Самохина: — Ты?
Самохину весело. Решил пошутить. Спросил:
— Какую воду?
— Из бака. Не видишь?
— Эту? — показал Самохин на лужу и пожал плечами: — Разве это вода? Что вы…
И шепотом, точно хотел сообщить великую тайну:
— Это слезы… Мы сидели и тихо плакали. Целым классом наплакали…
— Нахал! Набезобразничал да еще и кривляешься, — обиделся Попочка.
— Ничего подобного, — спокойно ответил Самохин. — Я не нахал. Я весьма симпатичный.
Он прислонился спиной к стене, опустил руки по швам и сказал весело:
— Вот я уже и в углу. Хорошо?
— Ну и стой до звонка, олух.
Попочка хотел еще что-то сказать, видимо, очень едкое, злое, но в конце коридора раздался шум, и он вихрем помчался туда. Самоха за ним.
Попочка оглянулся, остановился.
Самохин посмотрел на его нафабренный чубчик и острый носик в больших очках и сказал совершенно спокойно:
— Виноват. Воду разлил не я.
— А кто?
— Она сама…
— Опять с глупостями? — побагровел Попочка.
— Честное слово. Весь класс бежал… Воздух дрожал… Кружка покачнулась и…
У Попочки даже гнев пропал.
— И нахальный же ты, Самохин, — покачал он чубом. — Иди-ка ты от меня вон.
Блеснув очками, он добавил пророчески:
— Помни: достукаешься.
Самохин попятился, раз десять поклонился (каждый раз все ниже и ниже), потом — гоп! — и колесом в класс.
— Здрасьте, люди и бегемоты!
— Наше вам, — отвесил поклон Корягин. — Откуда прибыть изволили?
— Только что из Америки. Сидел в сильвасах, кушал пампасы, заедал льяносами, запивал прериями. Слушал птичье пение самого Попочки. Поет божественно. Однако нет ли чего покушать? В животе пусто, как у батюшки в черепе, а гудит, как африканский смерч.
— Покушать у нас нету, а вот у Амоськи…
— Что? — насторожился Самоха.
— Пряник, — тихо сказал Корягин. — Тсс… С миндалем…
— Скальпируем?
— Дзум-харбазум! — воинственно топнул ногой Корягин. — Дзум! Пошли, бледнолицый брат?
— Пш… Гуськом… По-индейски…
Сделав два заклинательных круга, «индейцы» подкрались к Амоськиной парте. Вдруг увидели: идет
