Амосов.
— Только троньте, только троньте! — закричал он. — Сейчас же инспектору доложу.
Самоха с Корягой переглянулись.
— Брось, не надо, — сказал Самоха. — Ну его…
Корягин грустно положил пряник на место. Амосов взял его и начал есть.
Вошел Лобанов. Увидел, сморщил крысиную мордочку, протянул руку:
— Дай кусочек.
— У меня больше нет.
Лобанов жалобно:
— Да оставь хоть чуточку.
— Нету, — повторил Амосов, — видишь, уже надкусил. Попросил бы раньше.
Самоха с Корягиным переглянулись:
— Харла-барла.
— Дзум-харбазум, — ответил Самоха и плюнул. — Ну и Коля…
— Амосик…
— Собачий носик. Пойдем, Коряга.
А тут звонок. Опять древнегреческий. Антропос — человек… Мимон, анопсин… Ну и язык, чтоб ему!
И на греческом снова всю радость точно острым ножом соскребло.
— Знать не знаю, — орал на Самохина Швабра. — Двадцать раз уже слышал, что вы два месяца проболели. Никаких отговорок. Снова вам ставлю двоечку. С хвостиком-с.
— Да позвольте, — вышел из себя Самохин, — дайте же время догнать.
— С хвостиком-с, — не унимался Швабра. И вдруг обратился к Амосову:
— Так, Коля? Так?
Амосов радостно улыбнулся.
«Ну и мимоза», — брезгливо подумал о нем Самохин. Сел, надулся и не стал больше слушать ни объяснения учителя, ни ответы учеников.
Снова всплыла, накипела обида.
После звонка подошел к Лобанову и сказал:
— Мишка, приходи к нам, давай заниматься вместе. Поможешь, а то отстал я за эти два месяца. Придешь?
— Нужен ты мне, — прищурил крысиные глазки Лобанов. — Учитель я, что ли? Найми репетитора.
Самоха посмотрел на него и отошел молча. В коридоре наткнулся на Нифонтова. Спросил:
— Слушай, ты, верста, поможешь мне с греческим, а?
— Иди к лешему. Самого от зубрежки тошнит, а тут еще с тобой возиться.
К Корягину и Медведеву Самохин не обратился. Те сами, учились на двойки. Амосова не попросил: не любил Амосова.
Пришел домой. Отец был трезвый. Самохин к нему:
— Как же быть, папа?
— Лодыря гоняешь, — недослушав, сказал отец. — Я из кожи лезу, по ночам спину гну, стараюсь лишнюю копеечку заработать, а ты двойки хватаешь. За тебя, дурака, деньги в гимназию платят.
А через несколько дней, после новой двойки, поставленной Шваброй, Самоха случайно подслушал разговор Нифонтова с Лобановым.
Нифонтов стоял за вешалкой в раздевалке и говорил:
— Швабра к Самохе придирается. Замечаешь?
— Замечаю. А за что, не знаешь?
— Не любит.
— Интересно, что будет дальше, — хихикнул Лобанов и показал острый зуб. — Швабра режет, а Самоха злится. Прямо война…
— Смешно наблюдать за ними, — оттягивая вниз штаны, ответил высокий Нифонтов.
Лобанов скосил на него глаза.
— Растешь ты, — сказал он с завистью. — Тебе бы брюки резиновые, что ли, а то, гляди, — лодыжки уже наружу. Ох, и верзила ты!
— Ладно, — огрызнулся Нифонтов, — не о том речь. Стравить бы их — Самоху со Шваброй. Была бы потеха. А?
«Вот, — думал Самохин, — им цирк, а мне… Просил помочь, а они… Еще товарищи называются…»
Грустно стало Самохе. Вышел тихо из раздевалки, пошел в класс, сел за парту, молчит… «Никто поддержать не хочет… Товарищам все равно, отцу все равно… Все равнодушны».
— Эх!..
Взял греческий синтаксис да с размаху об стенку им хлоп!
— Вот же вам, проклятые!
Коряга вскочил, глаза выпятил:
— Что это ты? Одурел?
— Не твое дело!
Коряга мягче:
— Самохушка, что с тобой?
— Ничего… Не лезь…
Коряга к Медведеву. Отвел его в сторону, рассказал:
— С Самохиным такое творится… Греческим… об стенку… как ахнет! Честное слово. Аж страницы посыпались.
— Да ну?
Подошли вместе. Стоят, молча смотрят на друга.
— Что это ты, Самошка?
— А то! — вскочил тот. — Эх, вот увидите, вот увидите, что сроду больше учиться не буду. Плевал на всех… На Швабру, на Лобановых, на Нифонтовых, на Амосек… На вас. Ненавижу всех!
— А нас-то за что? — обиделся Корягин. — Мы-то причем?
— Тебя и Медведя — нет, — смягчился Самоха. — Вы что… Вы ничего… Убью Швабру!.. Вот увидите.
— Убить бы не мешало, — сочувственно сжал кулаки Корягин, — только его, змею гремучую, не убьешь. Живуч больно.
— Тебе все смешки, — хмурясь, сказал Самоха, — а мне — во! — провел он пальцем по горлу. — Режет он меня без ножа. Не взлюбил. Вчера на улице остановил, спрашивает: «Почему-с у вас шинель-с такая старая-с?» А где я ему новую возьму? Не буду я больше уроки учить, вот и все. Пусть что хочет, то и делает. Ему выучишь, а он…
И с того дня Самохин окончательно забросил книжки.
Адриан Адрианович, любивший Самохина за его способности к математике, спросил однажды:
— Что же это вы, братец мой, начали было хорошо учиться, а теперь снова лентяем стали? А?
— А у меня и по-гречески и по-русски сплошные двойки, — опустив голову, ответил Самохин.
— При чем тут греческий? Я вас про математику спрашиваю.
— Все равно. Раз по-гречески и по-русски два, пусть уж по всем будет два.
А товарищам говорил:
— Пусть выгонят, пусть на костре сожгут, а Швабре не покорюсь и учиться не буду.
Правда, сделал как-то Самоха еще одну-другую попытку подтянуться, взяться за книги, но из этого уже ничего не вышло. В конце концов махнул он на все рукой и повесил над своей партой такую надпись:
«ИВАН САМОХИН ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ФИРМЫ ПИНКЕРТОНА. СЫСК И РОЗЫСК»
