Осмотрев «коней», похлопав их по шее, Самохин отвел Медведева под «уздцы» в угол и приказал:
— Стой и жри овес, а будет муха бить — хвостом отмахивайся.
А на Корягина — гоп! Пришпорил и поехал верхом.
Корягин был честный конь. Шел иноходцем: грудь вперед, шея дугой, голова грациозно в сторону, а «подковами» — цок-цок!
Заржал, выскочил в коридор — и прямо на батюшку.
Батюшка:
— Господи!
А Самоха, точно не видя его:
— По-бе-ре-гись!
И рысью по коридору.
У МАТЕМАТИКА
— Мне хотя бы по математике не отставать, — помечтал Самохин.
— А ты сходил бы к Адриану Адриановичу, — посоветовал Корягин. — Адриан Адрианович хоть и сердитый, а справедливый. Он же сам тебя звал. Иди, чего боишься?
— Схожу, — угрюмо ответил Самоха. — Математику я люблю. В начале прошлого года я по геометрии лучше всех шел. Адриан Адрианович пятерки ставил. Да что, когда по математике пятерки, а по остальным двойки? Все равно на второй год оставили.
Часов в шесть вечера Самохин пришел к Адриану Адриановичу:
— Можно войти?
— А, это ты, — спокойно встретил его математик. — Входи. Ну что, за ум хочешь взяться? Садись сюда. Ну какие твои горести? Отстал? Но ведь ты второй год сидишь. В прошлом же году проходил это?
— В прошлом году… — опустил глаза Самохин, — я это тоже пропустил.
— Так-так… Ну что ж, давай позанимаемся.
Адриан Адрианович сел рядом с Самохиным и стал разглаживать свою огромную бороду.
— По-гречески у тебя все-таки колы, — сказал он вдруг, — и по-русски тоже. А? С этим как будешь?
Самохин вздохнул, посмотрел в глаза Адриану Адриановичу, набрался было решимости, хотел сказать: «Да что, придирается ко мне Афиноген Егорович», но в последнюю минуту потерял храбрость и потупился.
Адриан Адрианович встал и зашагал из угла в угол. Вдруг остановился среди комнаты и сказал сердито:
— Всегда у тебя другие виноваты. Впрочем… А ты скажи, почему это Афиноген Егорович к тебе так? А?
Самохин даже привстал. Такого вопроса он не ожидал.
— Я… Я… — сказал он, — не знаю… Он давно так. Весь класс спросите.
— Да я не класс, а тебя спрашиваю, — пряча в бороду улыбку, сказал Адриан Адрианович. — Впрочем, я сам знаю. Я, брат, когда был студентом, тоже в немилости был. Да ты сядь, чего встал, — меняя вдруг тон, сурово сказал Адриан Адрианович. — Приучили вас навытяжку…
Сказал и, вдруг резко повернувшись, ушел в другую комнату. Самохин продолжал стоять у стола и растерянно глядел на дверь, за которой скрылся Адриан Адрианович. Еще никогда он так не говорил с ним. Ничего как будто особенного и не сказал, а было ясно, что он, Адриан Адрианович, на его, на Самохина, стороне, что он против этого противного Швабры, а может быть, и против всей гимназии — и директора, и батюшки, и Амосова.
«Расскажу Коряге», — подумал Самохин. А Адриан Адрианович в соседней комнате продолжал ходить из угла в угол. Ходил и сердился.
«Откровенничаю, — думал он, — с этим мальчишкой… А мальчишка способный… Лентяй только… Математик из него вышел бы замечательный…»
Вдруг он резко открыл буфет и налил себе рюмку водки. Выпил и обтер рукой усы. Поставил графин на место, подумал, налил еще рюмку и снова выпил. Потом покосился на дверь, кашлянул и, зажав в кулак бороду, медленно пошел к Самохину.
Сели.
Самохин слушал объяснения Адриана Адриановича, пытался сосредоточиться, но мысли его разбегались. Отвлекли новые, как бывает в чужой квартире, предметы. Бронзовый слон-пепельница маячил перед глазами. Хобот у слона был победоносно закинут вверх, и казалось — слон вот-вот затрубит. На стене монотонно постукивали часы.
— Эка, — сказал математик, — рассеянная у тебя натура. Не умеешь себя в руки взять, сосредоточиться. Чучело ты гороховое.
«Чучело гороховое» он произнес так ласково, что Самохин сразу обмяк, и Адриан Адрианович вдруг стал таким своим и близким, что не надо было уже смотреть на слона, на качающийся часовой маятник. Все стало давно знакомым, обычным, и уже ничто не отвлекало внимания от слов учителя. Самохин ближе придвинул стул и даже уперся об него коленом.
— Ну-ну, сиди как следует, — грубовато одернул его математик, но если бы Самохин заглянул ему в глаза, он заметил бы в них много ласки и искреннего участия. — Повтори, — строго сказал математик, — расскажи своими словами все, что я тебе объяснил.
Самохин ожил. Доказывал теорему за теоремой. Адриан Адрианович слушал и покачивал пышной бородой.
— Постой-постой, — вдруг сказал он. — А ты про жизнь великих математиков что-нибудь знаешь?
— Про Архимеда мы учили по истории. О том, как его убили. Убийца занес над ним меч, а он сказал: «Осторожней, не спутай мои чертежи».
— И это все, что ты знаешь?
— Все, — ответил Самохин.
— Мало. А про великих астрономов? Про изобретателей машин? Про физиков? Про Уатта что-нибудь знаешь? Про Фарадея? И вообще, что ты читаешь?
— Я Майн Рида читал… Я…
Адриан Адрианович зашагал по комнате. Вдруг остановился против Самохина и выпалил:
— Эх ты, ученик губернской классической гимназии. В каком году родился Гай Юлий Цезарь? А? Не знаешь? А в каких он сандалиях ходил, не знаешь? А в какую он тогу кутался, не знаешь? А у подножия чьей статуи испустил он свой дух, не знаешь? Ни черта ты, братец мой, не знаешь. Сядь. Единицу тебе, остолопу.
И вдруг Адриан Адрианович разразился хохотом. Самохин растерянно смотрел на него и не знал, как отнестись к словам учителя. Шутит он или говорит серьезно? И, поймав в глазах его лукавые искорки, посмелел и сам засмеялся тихо.
— Мы еще и про Ксантиппу учили, — выпалил Самоха. — Честное слово. Она была женой философа Сократа и облила его помоями.
И вдруг смело:
— Адриан Адрианович, а к чему нам все это нужно знать? Это что, очень важно?
— А ты как думаешь?
— Я? Я думаю, что… Я не знаю.
— Знать все надо, кроме чепухи, — уклончиво ответил Адриан Адрианович. — Историю знать надо, но только не про Ксантиппу и не про помои. И латинский знать надо. Все знать надо. Знания — сила. Это ты пойми. Математику, физику учи… На русский язык налегай хорошенько.
— А закон божий? — осмелел Самоха. — У нас вот некоторые говорят, что…
