несколько смягчились. А может быть я просто стала старше. Несмотря на занятость, я много читала. Я всегда много читала. До того за границей я почти не встречалась с обыкновенными людьми, в основном, только с «оппонентами» — врагами, контрреволюционерами, с каким не было никаких точек соприкосновения. Я общалась с ними, поскольку это нужно было для дела, при этом играла определённую роль. А в Америке нам жилось свободно, не надо было играть роль, только не говори, чем занимаешься. В общем, Америка повлияла на меня больше, чем мне тогда казалось. А отец пошёл еще дальше меня.
Тем не менее, вернувшись, мы всё ещё стояли — в основном — на прежних позициях: Советский Союз — оплот мировой революции, коммунизм — наша цель. В недостатках, которые мы замечали, мы не видели проявления злой воли. Считали, что с таким народом, как наш, трудно строить социализм. Да особенно-то думать было некогда. Отец вскоре опять уехал за границу. Я на этот раз отказалась. Мне хотелось пожить обычной советской жизнью. Я немножко испугалась, что в результате отрыва от нашей действительности со мной может произойти что-то нехорошее. Вот и Америка эта — мою революционность слегка приглушила.
Работа в Четвёртом управлении очень хорошо оплачивалась. Семьи получали достаточно, чтобы по советским стандартам жить безбедно. Всё казалось временным. Вот вернётся отец, а там посмотрим. Из Москвы он поехал в Данию, где создал разведывательную организацию. Потом я получила письмо из Австрии. Побывал он и в нацистском Берлине. Кажется, он был резидентом по этим странам. В то время в Европе действовали несколько изолированных друг от друга организаций. Велась военно-разведывательная работа против Германии. Подробностей я не знала и не интересовалась ими. Изредка, когда приходилось к слову, отец рассказывал о своих связях с «параллельными» организациями. Кроме того, за границей действовали и «соседи» — контрразведка ГПУ. По техническим вопросам он был с ними связан, знал кое- кого лично, но дела их были совсем другими. Между ГПУ и военной разведкой существовал давний антагонизм. Друг на друга капали, старались друг у друга найти промахи. Мы себя считали, так сказать, чистыми. Интересно, что в Четвёртом управлении в тот период не слышно было о перебежчиках, кроме генерала Кривицкого, а из ГПУ стали бегать очень рано, — может, потому, что больше нашего знали.
Как-то в Америке отец рассказал мне об одном возмутительном деле. Я к нему отношения не имела и могла бы ничего не знать, если бы у отца не было потребности поделиться. Оказывается, НКВД ворует машины. Не сами, конечно: крадёт какая-то банда, а они скупают и отправляют в Советский Союз, а там на них разъезжают члены правительства. Что воруют — чёрт с ними, они вообще заняты грязными делами, но машины могут быть опознаны, и тогда произойдёт международный скандал. Вернувшись в Советский Союз, отец встретился с Израилем Клейнером, членом ЦК и СТО (Совета труда и обороны). Клейнер когда-то отбывал ссылку вместе со Сталиным, знал его лично. Отец рассказал Клейнеру о недостатках работы за границей. Клейнер говорит: «В этой стране только один человек может всё — Сталин. Хочешь, я тебе устрою встречу? Ты ему и доложи». Слава Богу, ничего из этой затеи не вышло, иначе отец сел бы гораздо раньше. Сам Клейнер загремел очень скоро.
Клейнер с отцом знали друг друга с молодых лет, были когда-то арестованы по одному делу и вместе сосланы в Туруханский край. В советское время встречались нечасто, близкой дружбы не получалось: положение Клейнера было слишком высоким, он был всегда занят — из тех коммунистов, которые работали днём и ночью.
Когда я готовилась ехать к отцу в Китай и в комнате у меня было полно друзей, вдруг приходит Клейнер: «Где Алёша?» «Уехал в командировку». «Я сейчас с совещания, решался вопрос о строительстве порта Игарка. Ищут, кого бы назначить туда начальником. Нужен человек, знакомый с морским делом, знающий языки. Алёша — идеальная кандидатура. То, что он не член партии, не играет роли. Мы его выцарапаем, где бы он ни находился. Этим делом сам Сталин занимается». Но узнав, в какую командировку отправился отец, с сожалением сказал: «Боюсь, ничего не выйдет. Пожалуй, и соваться не стоит». Когда я приехала в Китай и рассказала отцу о посещении Клейнера, он тоже пожалел, что ему не досталась настоящая работа на стройке первой пятилетки. Но если бы это тогда удалось, отец бы непременно сел в 37-м году, как все строители Игарки. Из Управления тоже пересажали массу народа, но в Игарке он был бы самой видной фигурой.
Закончу о Клейнере. В 1955 году отец написал мне в Потьминский лагерь письмо из инвалидного дома в Караганде: «Привет от Елены Яковлевны Клейнер. Помнишь ли ты её? Она тут работает врачом при больнице. Встретился я с ней интересно: она всё ещё разыскивает своего мужа Израиля и приходит к нам, когда узнаёт, что прибыли новые люди, спросить, не встречал ли кто его. Рассудку вопреки она никак не может представить своего Израиля мёртвым. В остальном она умная, культурная женщина. Мне она очень обрадовалась, потому что Израиль ей много рассказывал о нашей с ним жизни в Кишинёве и потом в Туруханске».
Из другого письма: «Вернулась из отпуска Елена Яковлевна. Она получил справу о смерти мужа. В графе о причинах смерти — волнистая черта. Бедняжка, она всё ещё надеялась…»
….С отъезда отца в Европу прошло несколько месяцев. В письме из Австрии он сообщал, что недели через три приедет ненадолго в Москву. Через три недели не приехал. И писем нет. Я пошла в Управление. Меня хорошо приняли, уверили, что нет причин для беспокойства: бывает, что письмо не доходит. И так тянулось долго. Я очень нервничала, наконец, догадалась сходить в Иностранную библиотеку, где тогда можно было читать любые иностранные газеты, попросила все, которые выходят на английском и немецком языках, и в канадской газете нашла заметку о раскрытии шпионской организации в Копенгагене и об аресте нескольких человек. Я не сомневалась, что речь идёт об организации отца. То, что это случилось в Дании, меня несколько успокоило, я боялась, что его арестовали в Германии. Было известно, в каких странах пытали, давали большие сроки заключения. Сесть в Японии или в Румынии было очень нежелательно. Потом в Румынии стало полегче, Германия же превратилась в самое неприятно место. Я отправилась в Управление, к заместителю начальника Штейнбрюку, и говорю: «Если вам неизвестно, что случилось, то я вам объясню: такого-то числа в Дании арестовано столько-то человек. Можете прочесть об этом в канадской газете». «Ну, если вы уже знаете, то вам, наверное, известно также, что это не так страшно». Я ему выговариваю: «Как вы могли со мной так обращаться? Ведь я могла думать, что это случилось в Германии. Я ведь не просто жена, мне можно сказать правду». «Ну ладно, теперь всё в порядке, раз вы знаете».
Для меня это учреждение было — дом родной, свои люди. Казалось, я могу говорить с начальником, как с другом. Так я и говорила. И до сих пор думаю, что там тогда действительно была вполне приличная атмосфера. Штейнбрюк по-отечески сказал: «Наполеону тоже изменило счастье, когда он расстался с Жозефиной».
Когда отец уезжал, я нигде не работала, чтобы, если понадобится, сразу ехать к нему. А теперь нужно было подумать, чем заняться. До нашего первого отъезда за границу дипломы об образовании не имели значения. Кроме преданности революции, от человека ничего не требовалось. Но к середине тридцатых годов положение в стране изменилось, и я поняла, что для жизни в Советском Союзе, откуда я больше не собиралась уезжать, у меня нет никакой профессии. В Управлении спросили, чем они могут мне помочь, не хочу ли я работать в самом аппарате. Я ответила: «Если моё материальное положение не изменится, я предпочла бы учиться». Начальник обрадовался: «Я так и думал. Где бы вы хотели учиться?» У меня не было даже аттестата об окончании средней школы. Технические вузы исключались, медицина меня не привлекала. А где можно легко и с блеском учиться? Конечно, в Институте иностранных языков. Начальник тут же позвал секретаршу: «Приготовить письмо директору института о том, что тов. Улановская, наш работник, много лет жила за кордоном, а сейчас решила включиться в нормальную советскую жизнь. Просим её принять». И никаких аттестатов не понадобилось.
Что же произошло с отцом? В Управлении никто не верил в случайности. А отец считал, что его провал в Дании был случайностью. Произошла некрасивая история. У отца был помощник, американец Джордж Минк. Знали мы его с 1921 года, он приезжал в Советский Союз, работал в Профинтерне и в Коминтерне. Отец не любил его, но всё-таки доверял, и, как оказалось, напрасно. Минк стал приставать к девушке, которая приходила к нему убирать, Она заявила в полицию, что Минк пытался её изнасиловать. К нему пришли и обнаружили всю технику, в том числе, и заготовки паспортов. Полиция устроила засаду. Как раз на этот день была назначена в той квартире встреча, и всех схватили. Об этой истории писали, наверное, не только в канадской газете. В общем, попались все, в том числе и американский адвокат Джозефсон, который оказался в Копенгагене проездом. Отец взял на себя ответственность за технику. В
