даже не зная, что он мог бы таким образом выиграть? Какова же тогда была наиболее жизненно важная задача для вермахта на Западе? Цель, которая удерживала эту армию, несмотря на безнадежные сражения, состояла в общем осознании долга – защиты тыла армии на Востоке. Бросить борьбу на Западе означало, что фронт против русских также неминуемо обрушится. Тогда стоило ли допустить, чтобы еще больше немцев попало в руки Советов? На самом деле, мог ли он обозреть всю ситуацию? Мог ли он быть уверен, что политические нити не дергал Запад, которому могли помешать его односторонние действия? Было ли невозможно, что в конце концов новые подлодки и реактивные истребители, бесчисленное секретное оружие, которое, разумеется, развивалось, не были бы готовы в последний момент вступить в действие? Это верно, что он относился к таким надеждам в высшей степени скептически. Он не был настолько глуп, чтобы ожидать, что прилив повернется вспять благодаря отдельному оружию. Тем не менее если это оказалось бы достаточно эффективным, то, вероятно, могло бы привести к более мягким условиям капитуляции. В конце концов, единственное изобретение могло бы нейтрализовать все типы оружия за считаные дни![45]
Нет, командование на Западе не видело полной картины. Это было невозможно благодаря хитроумным мерам безопасности, продвинутым до фантастических границ. Одной из таких мер был приказ Гитлера № 1 от 13 января 1940 года, который предписывал, чтобы ни один офицер или штаб не знал больше сведений, чем те, что касались его непосредственных обязанностей, и даже эта информация не должна была распространяться, пока этого не потребовал бы успех предприятия. Злоупотребление секретностью режима влияло на все сферы жизни народа и государства, на военные, дипломатические, научные и экономические области. Рундштедт не имел данных, благодаря которым он мог бы проверить информацию Гитлера. Он не имел доступа к лабораториям и результатам их работы. Не было возможности конфиденциально обсудить эти вопросы с теми, кто по-настоящему разбирался во всей ситуации, например с Герингом, Дёницем, Кейтелем или Риббентропом, не говоря уже о том факте, что о любой такой попытке было бы немедленно доложено Гитлеру.
Часто, будучи уже пожилым человеком, Рундштедт не раз пытался уйти из жизни, чтобы освободиться от мучительных угрызений совести. Его угнетало предчувствие того, что ни армии, ни народу не удастся избежать лежащего на них проклятия и что борьбу приходится вести до жестокого конца, и он молил, чтобы такой конец наступил как можно быстрее. Часто спрашивают: почему же он тогда не подал в отставку? Конечно, не «преданность вассала» удерживала его. Он никогда не был приспешником Гитлера. В глубине души он ненавидел этого человека, и его проклятия в адрес фюрера он часто высказывал в весьма жестких выражениях, невзирая на присутствовавших. Он и не держался за свой пост. Все в армии понимали, что Рундштедт, фундаментально скромный и непритязательный, был абсолютно лишен личных амбиций. Однако он чувствовал, что просто уйти домой будет слишком простым решением. Он хотел быть со своими солдатами до последней минуты. Вот почему он оставался с войсками даже после того, как был уволен.
Рундштедт оказался в положении, вероятно, беспрецедентном в истории. То, что ни он, ни какой-либо другой высокопоставленный военачальник не мог найти выход из такой дилеммы, с одной стороны, свидетельствует об их ограниченности и принадлежности к миру солдата, в котором они сознательно или бессознательно искали прибежища. Но с другой стороны, это показывает, как бесконечно трудно было прийти к решению. Давайте надеяться, что военные лидеры других стран никогда не окажутся в такой же ситуации. Лиддел Харт пишет в «Манчестер гардиан» 29 апреля 1942 года: «Я «слепо» критиковал их в своей книге, но я сомневаюсь, чтобы генералы других стран при таких же обстоятельствах могли сделать больше, чтобы сбросить такой режим».
Ремаген
В начале марта 1945 года Кейтель по телефону объявил, что командование должно будет «ответить Гитлеру за продолжающееся отступление на Западном фронте». Я, как начальник штаба у Рундштедта, должен был немедленно прибыть к фюреру. Совещание состоялось в рейхсканцелярии 6 марта и длилось более пяти часов.
Главная точка зрения Гитлера заключалась в том, что пехотные дивизии, каждая в среднем состоявшая из 5000 человек, должны были удержать фронт длиной в пятнадцать километров для каждой при том, что все люди находились бы на огневых позициях и, более того, образовали бы резерв. Однако особый гнев его вызвал рапорт Рундштедта, о котором уже упоминалось, касавшийся истинной ценности Западного вала. Он назвал рапорт «позорной фабрикацией». Враг дрожал перед этим «чудом германской техники». При этом германский офицер зашел так далеко, что стал утверждать, что солдаты предпочитают сражаться на открытом пространстве, чем под защитой бетона.
Вновь и вновь я пытался убедить Гитлера, что нехватка сил требует сокращения линии короткого фронта. В противном случае возникает опасность прорыва. Поэтому командование вновь попросило, чтобы ему позволили оставлять укрепления на свое усмотрение. Возражая на это, Гитлер спрашивал, какие силы могут быть сохранены. На это я мог лишь ответить, что на самом деле вопрос о «сохранении» вообще не стоял. Можно лишь подчеркнуть, что нынешний фронт в его перенапряженном состоянии мог быть прорван в любой момент в результате любых атак союзников. Гитлер, который за словом в карман не лез, ответил, что если нам придется сократить фронт, то враг также способен сделать это, и в таком случае сможет сделать свое превосходство еще более значительным на меньшей территории.
Гитлер почувствовал себя особенно неуютно, когда я упомянул о страданиях гражданского населения, которое от отчаяния уж видело в наших войсках не защитников, а тех, чье присутствие угрожало лишить их того немногого, что еще у них оставалось. Гитлер намеренно избегал обсуждения этого вопроса, даже несмотря на то что я ответил на один из его упреков тем, что «существование за линией фронта» в городах Запада более невозможно из-за царившей там нищеты и бедствий. Только те, кто знаком с атмосферой, в которой это было произнесено, может до конца оценить это замечание.
В конце Гитлер вроде бы убедился, что жесткая манера, в которой велось сражение до сих пор, была более невыполнима. Впрочем, Йодль скептически отнесся к тому, насколько долго продлится его убеждение, и он очень скоро оказался прав. Но все равно, страх прорыва, который я выразил, нашел неожиданно быстрое оправдание.
Как раз на следующий день, 7 марта, американским танкам удалось прорваться через наш фронт в Ремагене, где в их руки попал неповрежденным железнодорожный мост через Рейн. И сразу же враг подтянул подкрепления и построил плацдарм на восточном берегу, который с каждым часом увеличивался. Как же это произошло? Объяснение простое. Как эластичная лента под избыточным напряжением больше не растягивается, а рвется, так же и тонкая линия, которой был сейчас подобен германский фронт, была разорвана на части. И поскольку в тылу не было резервов, враг сумел беспрепятственно прорваться к мосту. Это правда, что он был подготовлен к уничтожению, но по той или иной причине саперы-резервисты, люди старше сорока лет, не смогли взорвать его. Противотанковые орудия, которые могли бы остановить технику врага на мосту, либо оказались не под рукой, либо не сумели вовремя открыть стрельбу, а войска были недостаточно сильны, чтобы отбросить врага на восточный берег. Естественно, Модель сделал все, что было в его силах, чтобы стиснуть плацдарм концентрированными контратаками, однако он был в невыгодном положении, потому что враг мог подтянуть войска быстрее. Поэтому с самого начала германская сторона имела мало шансов на победу в забеге на Ремаген. Все попытки уничтожить мост позднее, посредством атак бомбардировщиков или «людей-лягушек» из флота, которые применяли мины, не увенчались успехом.
И вновь ставка Гитлера начала искать виноватых. Кто не выполнил свой долг, высшее командование или люди, ответственные за это на месте? Командующие Западным фронтом сомневались, что помимо череды случайностей мост был потерян из-за бессмысленного растяжения фронта. Однако это перекладывало вину на ОКВ, а Гитлер никогда не признавал собственные ошибки. Кейтель уже сказал мне, когда мы встретились на конференции 6 марта, что Гитлер давно уже недоволен «вялой» дисциплиной на Западе. Теперь Гитлер решил выяснить, кто виноват, и наказать виновных его же собственными средствами. Не дожидаясь результатов расследования, проведенных Кессельрингом и Моделем, он назначил специальный подвижный трибунал Западного фронта под командованием одного из немногих фанатичных национал-социалистов, которые нашлись среди офицерского корпуса. Это был генерал- лейтенант Хюбнер, который в глазах Гитлера обладал надежностью, недостающей у командующих. Хюбнер подчинялся непосредственно Гитлеру и был наделен широкой властью, большей, чем когда-либо имели судебные органы в германской армии. Он мог не только подвергнуть солдата любого ранга военному
