свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери супермаркета распахивались сами, словно заманивая ни о чем не подозревающих прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не продуктами и напитками — вакуумной нарезкой и водкой «Абсолют» он причащал новой жизни, где уже нет места всеобщему алкогольному братству, зато очень много денег, силы и славы.
Двери бесшумно сомкнулись за Емелей, и он вошел в кондиционированную прохладу магазина. Одинокий холостяцкий ужин, подумал он.
Вероятно, Ирка думала, что они не разводятся из-за Кости. Или — потому что Емеля готов терпеть измену, чтобы его мать раз в два месяца могла воспитывать внука по своему усмотрению. Вероятно, Ирка Емелю немного презирала за это — но, скорее всего, не знала, что без Марины их брак не продержался бы эти полгода.
Интересно, помнит ли она Марину Цареву? Они не были подругами, но пяти девочкам в классе волей- неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину при встрече, спустя столько лет? Он — не узнал, как чуть позже Глеб не узнал его самого. Ну, Глеб первого сентября ближайших друзей не узнавал — но Емеля- то был уверен, что узнает Марину с первого взгляда. Он часто вспоминал ее все эти годы — единственную из их компании, кто бесследно исчез после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, узнал, что ее родители переехали и не оставили нового телефона. Почему-то он думал, что она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в Керосинке, а может — где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов и он сам. Меньше всего ожидал он увидеть ее в окошке банка, куда протянул карточку и паспорт. В ожидании авторизации в сотый раз рассматривал знакомый плакат про степени защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное 'Емеля?' поднял глаза.
Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос — все изменилось, разве что глаза те же — но раньше он никогда не видел ее так близко.
— Ты меня не помнишь? — спросила она. — Я — Марина Царева.
Конечно, он помнил. Ирка уехала с Абрамовым на очередной важный семинар в какой-то подмосковный пансионат. Емеля посадил Марину в свою «тойоту» и повез к супермаркету, что отбрасывал в этот поздний час разноцветные блики неоновой рекламы на фасады соседних домов. Они взяли «Бифитер» и две бутылки швепсовского тоника — вся Москва пила джин-тоник, который еще не начали продавать в мерзких пластиковых бутылках.
Открывая дверь, он почувствовал предательскую дрожь где-то в животе: впервые он приводит домой женщину, когда Ирки нет. Они сидели на кухне, он разлил джин по стаканам. Марина почти не пила, почти ничего о себе не рассказывала, и Михаилу приходилось трудиться за двоих, повествуя о том, что произошло за эти годы, об институте, о романе с Иркой, о бизнесе с Абрамовым. Он пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что же случилось — как могла Марина так измениться, куда делась та юная девушка, первая красавицей всех трех параллелей, та, из-за которой Лешка Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда знал, что эта девушка — не для него, и, странным образом, чувство это не исчезало даже теперь. Бутылка была почти пуста, когда Марина поднялась и сказала, что ей пора. Он помог ей поймать машину, но остаться не предложил — побоялся, что откажет.
Впрочем, ни Ирке, ни Абрамову он не рассказал ни об этой встрече, ни о тех, что последовали за ней. Лишь Оксане, на две недели приехавшей из Штатов, сказал, что встретил Марину, но Оксана даже не спросила, как у нее дела.
Сейчас он стоял, разглядывая замороженные овощи, и думал, как тяжело ему после каждого возвращения Ирки заходить с ней вместе в супермаркет, который, казалось, должен еще помнить его с Мариной. Он кинул в сетку мексиканскую смесь и пошел к полкам с бутылками. Взял джин и тоник, словно еще надеялся, что дозвонится до Марины.
В этот раз она будто сквозь землю провалилась. Емеля думал даже позвонить ей на работу, но когда набрал номер, в комнату вошла Светка с какой-то платежкой, и он трусливо повесил трубку. Вечером перезвонил из дома, но ему сказали, что Марина уже ушла.
Все шло наперекосяк. Он отлично помнил, что за день до отъезда Виктора на счету было десять тысяч баксов — хватило бы заплатить хотя бы части сотрудников. Но когда Светка поехала в банк, выяснилось, что Виктор прямо накануне отъезда все деньги снял. Это уже ни в какие ворота не лезло, и Емеля три дня названивал Абрамову на сотовый, желая объяснений. Рожа, мол, не треснет, Виктор Николаевич, развлекаться с моей женой на деньги фирмы, за которые мне же и отдуваться? Впрочем, злость мало- помалу проходила. Тем более, не сегодня-завтра должен прийти первый транш по одному хитрому договору, который Абрамов последние два месяца сочинял с Крутицким.
Он поставил овощи размораживаться и тут заметил мигающий огонек автоответчика. Звонила Светка Лунева, и с первых ее слов Емеля понял: что-то не так. Было плохо слышно, и он с трудом разбирал слова. Ясно только, что с договором возникли какие-то проблемы, и надо срочно связаться с кем-то из партнеров. Сделать это мог только Абрамов, и Емеля еще раз набрал его сотовый и, в который раз выслушивая механический голос, сообщавший, что абонент временно недоступен, почувствовал, как в самой глубине его существа зарождается новое, почти незнакомое чувство. Глубоко спрятанное, оно с каждой минутой поднималось выше, как пузырь гнилого воздуха со дна темного подмосковного болота. Такое непривычное — Емеля не сразу понял, что за судорога сводит его внутренности.
Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком распускался страх.
Глава четвертая
Они с трудом влезли в «мазду» Шаневича. Илья сел за руль, на переднее сидение — Снежана, а Бен, Глеб, Андрей и Нюра вчетвером втиснулись назад.
— А менты не повяжут? — спросил Глеб голосом человека, раз и навсегда напуганного властью — еще в школе.
— Разве что внутренние, — ответила Снежана.
'Зачем я с ними еду?' — подумал Глеб. Впрочем, он знал ответ: иначе пришлось бы вернуться домой и лечь на диван. Последнее время Глеб избегал этого, как мог. Вероятно, объяснял он сам себе, належался за последний год на всю оставшуюся жизнь.
— А ты знаешь, — сказал Бен, счастливо улыбаясь, — охуенную историю, как Гоша Штейн едва не сел?
— Нет, — сказала Снежана.
— Ехал в говно пьяный на своем «саабе», его тормознули, — начал рассказывать Бен. — Ну он, как обычно, сразу стольник баксов менту, почти не глядя. А это был спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Его сразу вытаскивают из машины, руки на капот, наручники, потом в отделение, берут в коробочку, протокол, ну, и типа того…
— И он подписал? — спросил Шаневич.
— Ну да. А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали, собрались пиздить… Любой бы подписал.
— Я бы нет, — уверенно сказал Шаневич. — Но я бы и денег не давал кому не надо.
Глеб почему-то вспомнил, как в школе они обсуждали с Абрамовым и Вольфсоном, сломаются ли, если КГБ будет пытать. 'Главное, — сказал тогда Вольфсон, — не попадаться'. Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно — не было.
— Потом все было очень круто. Пять кусков грина — и все дела. Уж я не знаю, сколько адвокат взял себе, а сколько до судьи донес, но Штейн под его диктовку написал прекрасную объяснительную: 'Подавая документы, я достал из паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции. Прежде чем я успел сообразить, что происходит, меня вытащили из машины и предъявили мне обвинение в даче взятки'. Круто, правда?
— Ну, знаешь, — сказала Снежана. — Может, для Штейна пять штук — не очень большие деньги.
— Кто его знает, — сказал Шаневич. — У него понтов типа больше, чем денег.
