Наталья сидела.
И выкипал чугун картошки, уже несло гарью. Наталья преодолела себя, встала, отодвинула тяжелый чугун с огня. Пробормотала:
— Так и сдохну у плиты.
В дверь постучали. Наталья вспомнила, что не закрыла наружную дверь на задвижку, крикнула:
— Входите!
В сенях завозились. Дверь заскрипела по-зимнему, тонко и жалобно, открылась и впустила белый кружащийся пар. Вместе с ним вошла чернушка в модном демисезоне. Наталья ахнула. Та потаскуха, стерва летняя! Сама пришла, без Юрия. Ну и сильна!
Собственно, потаскуха она или нет — не знала Наталья даже приблизительно. Сгоряча палила! Ругнуть и сейчас? Но взял Наталью какой-то неясный страх, так и вынул все косточки.
Было в чернушке что-то значительное. Изменилась, постарела. И — беременна. Это заметно не по фигуре, а по глазам, лицу и еще чему-то, скорее угадываемому, чем видимому.
Прикрыла дверь, уставилась бесстыдными глазищами, жгущими прямо ощутимо. Только сейчас Наталья увидела ее тяжелое, сильное лицо с явной деревенской грубоватостью. И — взгляд. Без улыбки, без растерянности или иной женской слабости. Твердый, многозначительный.
— Тебе чего? — спросила Наталья, шевельнув немеющими губами.
— Я пришла предупредить тебя, — сказала женщина. — Сразу. У меня ребенок будет от Юрия. Мы поженимся. Решено это, не отговоришь — ребенок!
— От Юрия? — ехидно переспросила Наталья.
— Нам лучше знать. Не все же такие прокипяченные, как ты. Так вот, решим сразу, заблаговременно — полдома его. Грабить вам его больше нечего, достаточно отхватили! Так и решим, чтобы потом шуму не было. А тот стыд — летний! — я еще попомню тебе, так попомню.
— Ой, не обожгись, красавица!
— Не обожгусь, я тебя знаю. Так вот, поделимся и два выхода сделаем, и загородку поставим. Мне на тебя смотреть-то противно. На свадьбу не приглашаю!
…Давно хлопнула дверь, а Наталья все сидела, уставясь в окно. Не видела — замерзшие куры взлетели на завалину и тянули шеи, склевывая снежинки, липнущие к стеклу.
— Ну, змей, ну, змей, — шептала Наталья. — Предатель… — Ей было тяжело, душно… Делиться! Это значит, и дом пополам, и двор пополам. Сарай тоже надо будет делить пополам и огород.
Да, и огород, холеный, взлелеянный, сытно удобренный.
Наталье казалось — и ее режут пополам.
…Пришел Мишка. Оббивая снег, он топал в сенях ногами. Словно по голове.
Он пах свежестью, был красноморд, шумлив, противен.
— Вот погода! — гаркнул восхищенно. — Завертело! Это хорошо, по-сибирски! А ты чего нахохлилась? И куры все во дворе. Я их в катух столкал, но как бы не поморозились ночью. В подпол их посадить, что ли? Ну, что онемела? Говори. Жратва готова? А?
— Юрка женится, — сказала Наталья.
— Да ну! — изумился Мишка. — На ком?
— На той, летней…
— У парня губа не дура… А, чего темнить, скажу откровенно — хорошо это! Он тих, ему боевую бабу нужно. Да и инженер она, умная.
— Зато ты дурак! Делиться придется! Все пополам!
— Ну и что же, его доля, пусть.
— Молчи! — завопила Наталья. — Молчи! Молчи!
Она кричала, приседая, топая ногами. Слюни пузырились у нее на губах, желтые тонкие космы вылезли из-под платка. Михаил глядел на нее со страхом и жалостью. Дождался тишины. Сказал:
— Это тебя жадность губит, все себе захватить хочешь. Вот потому и бездетная.
И снова крик:
— Молчи! Гад! Дурак! Молчи-и-и…
Иссякнув, Наталья сама замолчала. Да и о чем теперь говорить? К чему работать? Вот придет погубительница и все отнимет. Она молодость свою, мимолетную, невозвратимую, вбила в этот дом, а та… Обрюхатела! Грудаста, широкобедра… Значит, дети пойдут. А она вот так и помрет бессчастной. Не будут касаться ее цепкие лапки, не ощутит сладкой боли в сосках, не услышит чмоканье маленьких губ. Пройдут мимо нее медово-горькие радости материнства.
Умрет — не вспомянут.
Вечера она теперь проводила в недвижности, оцепенело глядя в темноту. И видела в ней разные фигуры. Но чаще один образ, одна картина являлась ей: высокая черноволосая женщина с белым сверточком на руках, красивая, молодая, торжествующая!
А будущий раздел представлялся в виде громадной пилы, вдруг опустившейся на дом. Она даже видела сверканье зубцов, летящие опилки, слышала жадно всхлипывающее рычанье пилы: «Жвяк-жвяк!.. Жвяк-жвяк!..»
Особенно часто видение опускающейся пилы мучило ее во сне, вернее, на той грани сна, где еще одолевают дневные мысли и заботы, но теряющие свои очертания, колышущиеся, словно в воде.
Почти каждую ночь ей не то снилось, не то воображалось одно и то же: Юрий с чернушкой распиливают поначалу дом, потом сарай и, наконец, чтобы она сгорела, уборную. Наталья крепко помнила рассказанное ей давным-давно тетей Фешей. На суде разбирали жалобу двух братьев. Они никак не могли поделить родительский дом. Тогда, решив, что дом еще крепкий, они начали распиливать его пополам. Дом, конечно, развалился. Может, и не было такого случая, а она верила — был! Как известно, дураки произрастают в изобилии.
Наталья потемнела лицом. В белках ее глаз стала просвечивать желтизна, в горле, портя вкус еды, застряла горечь желчи, лютая, прилипчивая — не отплюешься.
4
Как-то вечером она забежала к тете Феше.
В последние годы тетя Феша постарела и одрябла, как перезимовавшая в тепле редька. По- прежнему она жила своими тремя козами, да не одна жила. Одной еще ничего и вполне понятно — много ли надо старухе?
Так ведь не одна, с Васькой жила, полюбовником или мужем, черт их разберет! Он был моложе ее раза в три, какой-то тупомордый, со странно прорезанными зрачками — квадратными — в простоквашных глазах.
Дверь Наталье отворил Васька. Он вышел босиком. Так, босыми подошвами, и топтался по снегу.
Васька поздоровался с ней, сказав мяукающим голосом идиота что-то вроде «здравяу». Уставился, шагнул ближе: страх пронял Наталью. Кто его, дурака, знает, что в задумке держит? Да и дурак ли? Живет со старухой в безделье, как глиста в кишках.
Наталья шмыгнула в двери, но Васька успел-таки щипнуть за бок. И крепко, собака!
Тетка, перетянутая крест-накрест двумя шалями, пила чай с малиновым вареньем и водкой.
— Добрый вечер, тетечка, — сказала Наталья.
— Добрый, добрый… Это смотря для кого. Для меня — недобрый.
Старуха поднесла чашку к губам и громко потянула чай. Вид у нее был нездоровый — пожелтела, глаза мутные, щеки и нос в синих жилках. На бородавках выросли кустики белых волос. Старуха допила чай и поставила чашку.
— Мой-от фендрик, — она кивнула на ухмылявшегося Ваську, — знаешь что сегодня выкинул? Открыл подпол в кухне да как гавкнет: «Молоко плывет!» Я кинулась и чуть-чуть не загремела вниз. Убилась бы. Три метра высоты! Ишь, ухмыляется. Погляди ему в лупалы — никакого раскаяния, а ведь я кормлю и
