Тульский». Он раздобыл где-то и старинную охотничью трубу. Злые языки уверяют, что именно к этой роскошной трубе Пушкевич купил молодого выборзка Тома. Но чего не говорят люди…
Друзья всегда охотятся вместе. В тот на редкость теплый день в конце октября они тоже были вместе.
Охота проходила так: Лунев, одетый во все серое, идет порыжевшим, широко выложенным склоном оврага. Бой, зажиревший кофейно-пегий пойнтер, ищет, то и дело присаживаясь перевести дух. Том, черный выборзок величиной с теленка, носится огромными кругами, временами надолго исчезает в кустах по каким-то своим делам. И появляется запыхавшимся, вывесив длинный розовый язык…
Пушкевич идет где-то справа, за зеленой щеткой мелкого осинника. Его не видно, но слышно — он зовет Тома трубой и голосом. Временами он ругается, и проклятия далеко разносятся в звонком воздухе: Пушкевич вспыльчив и самолюбив и поэтому сам к Тому не идет.
— Иди к хозяину! — говорит Лунев, втайне польщенный выбором Тома, но тот и ухом не ведет. Лунев знает почему. Том презирает Пушкевича как охотника — известный мазила! Поэтому он идет с Боем и Луневым — здесь веселее.
Впрочем, Лунев подозревает, что и его Бой самого скверного мнения о своем хозяине Конечно, Бой рассудительный и вежливый пес и не дает понять этого. Свое мнение он держит при себе.
«Охотник, — наверное, презрительно думает Бой, глядя, как Лунев любуется цепью стогов. — Чего смотрит! Дичи нет, одно сено. Спать на нем хорошо, но едят его лишь коровы и лошади».
А может быть, Бой ничего такого и не думает, а просто глядит на него.
Теперь они идут краем бесконечной полосы нескошенного овса, низкого и сорного, посеянного, должно быть, не любящими свое дело людьми.
Скверный овес портит осенний пейзаж: багрянец перелесков, серую желтизну скошенных полей, полосу только что вспаханной земли, издали кажущейся чуть фиолетовой, изумрудно-зеленые озими.
Слышен слабый и непрерывный шум машин. Где-то далеко стучит трактор. На большаке гудят грузовики. И вместе с уходящим, осенним все сливается в новое, особенное, современное.
«Через один лист можно показать все растение, — размышляет Лунев. — Вот и здесь нужно найти что-то совсем простое и через него показать современный пейзаж. Но что? Что?»
— Том!.. Черт долговязый!.. Сюда!.. — несутся вопли Пушкевича.
Размышляя и прислушиваясь к крикам, Лунев не заметил многозначительного взгляда Боя. Не заметил и его стойки.
— Трах-та-та-та… — забарабанил крыльями табунок куропаток, вспугнутых Луневым. Тот вздрагивает и вскидывает ружье. На расплывающейся прицельной планке мотаются кургузые птицы.
Бах!
Летят.
Бах!
Летят.
Лунев перезаряжает ружье. Он весь дрожит. Бой, склонив голову, смотрит на него с добродушной усмешкой. Она в дряблых отвисших брылях, в умных глазах, в небрежной позе. Лунев извинительно поправляет завернувшееся ухо Боя. Ему стыдно.
Они идут дальше. Бой неторопливо ищет, и теперь Лунев неотрывно смотрит на него. Том бегает огромными кругами. Том — помесь борзой с овчаркой. Вместо изящно-бездумной головы борзой у него тяжелый объемистый череп, выдающий ум и крутой, тяжелый нрав. Том охотится только для себя и все пойманное — зайцев, тетеревов (он их частенько хватает при взлете) — съедает тотчас же, не откладывая.
Этот эгоист смотрит на мир спокойно и уверенно прекрасными янтарными глазами.
Вот Том кидается в кусты. Из кустов выскочил неперелинявший заяц-белячок и, выбрасывая далеко вперед задние лапы, покатил овсом. Уши он прижал и странным своим взглядом вбок с ужасом смотрит на Лунева.
Лунев вскинул ружье и выстрелил. Заяц перевернулся через голову. На него черной бурей налетел Том. Бой тоже бросился к зайцу. Лунев, зная привычку Тома съедать все, бежит на помощь к Бою, но, поскользнувшись на сухой траве, падает.
Добряк Бой не может допустить, чтобы черномазый нахал грабил его хозяина. Он держит зайца за лапу.
Том, схватив зайца за голову, рычит и тащит упирающегося Боя. Рычат оба: Том басом, с всхлипами, Бой — добродушно и укоризненно.
— Держись, Бой! — кричит Лунев, подбегая и хватаясь за другую заднюю лапу зайца.
Вдвоем перетянули. Теперь уже Том поехал, скользя всеми четырьмя лапами по траве. Тогда, чтобы напугать, Том щетинится, вздыбив шерсть на хребте от макушки до кончика приподнятого хвоста.
Он становится таким большим и страшным, что Лунев кричит:
— Но, но!.. Ты смотри!..
— Р-р-р-нгау-нгау! — отзывается Том, не выпуская заячьей головы, и с удовлетворением замечает, как перекосило страхом бритую физиономию Лунева. От удовольствия он слегка помахивает хвостом.
Попав лапами в какую-то ямку, он упирается и тянет так неожиданно и сильно, что Лунев встает на четвереньки. И Том пытается вырвать зайца, отталкиваясь сразу всеми четырьмя лапами, бросая так и этак свое огромное, тяжелое, мускулистое тело.
«Черт… глупо… дурак… держать крепче…» — проносится в голове изнемогающего живописца.
Бой рычит, держа в зубах противную лохматую лапу.
«Мой заяц!» — решает Том. Он уже уволок Лунева и Боя в кусты. Лунев еще держится, но Бой выдохся. Он слишком стар для таких передряг. И никто из них не видит подбегающего Пушкевича.
Одной рукой Пушкевич придерживает знаменитое ружье, в другой, поднятой, ятаганом сверкает труба.
Подбежав, Пушкевич сгоряча бьет Тома поперек спины трубой и с ужасом видит, что дорогая и красивая труба согнулась, а грабителю хоть бы что. У Пушкевича перехватывает дыхание. Все плывет в глазах — собаки, кусты, небо…
Он чувствует — в груди пухнет что-то огромное, страшное, черное…
Трах!.. Живописная группа распадается. Заячья шея все-таки не выдерживает, и с одной стороны на землю садятся Лунев и Бой, держа изуродованного зайца, с другой — ощетинившийся грабитель с заячьей головой в зубах. Вид у грабителя изумленный и разочарованный, из пасти торчат заячьи серые уши… А грудь, чувствует Пушкевич, давит… давит… Железный обруч сжал ее — ни вздохнуть, ни вымолвить. Чтобы это прошло, чтобы лопнул обруч, нужно сделать страшное, и Пушкевич срывает с плеча ружье.
— Убью мерзавца! — хрипит он и вскидывает ружье.
Лунев хочет вскочить и помешать, но чувствует — онемели ноги. Он жмурится и с ужасом ждет выстрела.
Мудрый Бой прячется в кусты.
Грабитель поднимается во весь свой громадный рост и в упор смотрит на Пушкевича наглыми глазами.
«Врешь, не выстрелишь!» — говорят глаза.
— Убью, — уже неуверенно бормочет Пушкевич, чувствуя, что убить он не может, нет в нем настоящей свирепой злобы; что напугал он одного Лунева, а сам просто глуп и смешон.
Лунев открывает глаза, встает и идет к Пушкевичу на ослабевших, дрожащих ногах. Ему и смешно, и жутко.
Пушкевич уходит от него, идет по овсу, потом продирается сквозь осиновую чащобу.
— Дурак… — бормочет он. — Старый дурак… Ах, как стыдно, как стыдно.
Уши пухнут, воротник зеленой, сшитой на заказ охотничьей куртки давит шею веревочной петлей.
— Успокойся, голубчик, — нежно шепчет, догоняя, Лунев. — Выпей воды.
Тянет фляжку. В глазах — бабье участие. Пушкевич послушно берет фляжку и пьет, кашляет, опять пьет и наконец успокаивается.
Потом вчетвером, немного смущенные, неторопливо идут к уютно журчащему ручью. Здесь их
