пенсне сделал свое дело.
— Видите ли, — сказал шкраб, как бы оправдываясь перед женщиной, — подсудимый мне знаком. Учился когда-то у меня…
— С чем и поздравляю вас, — усмехнулась женщина в пенсне. — Что же вы не посеяли в его душе тех благородных зерен, о которых говорите?
— Извините. Если не секрет, как вас величают?
— Аполлинария Александровна.
— А меня зовут Федор Петрович.
— Очень приятно.
— Будем знакомы, — сказал Федор Петрович, протирая очки, будто готовился к нелегкой схватке с этой женщиной. — Ничего удивительного, уважаемая Аполлинария Александровна, продолжал он. — Видимо, сорняки родителей оказались сильнее нашего посева. К тому же благородные зерна порядком повымерзли в условиях фронта. Остались одни сорняки… Так что…
— Простите, Федор Петрович, — прервала его Аполлинария Александровна. — Если я вас правильно понимаю, вы утверждаете, что дезертирство — результат уродливого семейного воспитания — и только?
— А вы думаете иначе?
— Нет, почему же? Я согласна. Однако семья не всегда может дать обществу солдата в готовом виде. Для этого существует школа, комсомол, общество. Иными словами — жизнь!
— Если хотите, может! — определенно заявил Федор Петрович. — По крайней мере обязана. И если не получается солдата корчагинской закалки, корень зла кроете? в семье. То, что посеяно в кровь и в плоть с молоком матери, трудно вытравить из человека даже тогда, когда он становится взрослым. Шилов и Ершов учились в одной школе и, может быть, состояли в одной комсомольской ячейке. Но у них различные семьи. Разные и дети. Ершов вернулся с фронта героем. Шилов дезертировал и поднял на Ершова руку. Кто в этом виноват? Школа? Комсомол? Общество? Слепому видно — семья.
Сидевшие поблизости молодые люди, втянутые в оживленную беседу, как шмели, загудели в последних рядах. Одни поддерживали Федора Петровича, другие не соглашались с ним и защищали Аполлинарию Александровну, третьи отклоняли доводы того и другого и выдвигали свои.
— Тише, граждане! — поднялась из-за столика секретарь. — Прекратите галдеж. Не забывайте, где находитесь.
В зале на минуту притихли, и снова послышался шепот. Девушка с дамской сумочкой, сидевшая впереди Федора Петровича и Аполлинарии Александровны, обернулась к ним и спросила через плечо:
— Вот вы, Аполлинария Александровна, обвиняете школу и комсомол в падении человека. Откуда же появились Корчагины? Ведь тогдашняя школа с попами ничему их не научила, а комсомола вовсе не было…
Федор Петрович, вошедший, как говорят, в азарт, что карточный игрок, ставивший ва-банк, схватившись левой рукой за клинышек бородки и размахивая правой, тоном, не допускающим возражения, торжественно заявил:
— Корчагина поставила на ноги революционная семья. И крепко поставила.
— А в нашем цехе на комсомольском собрании, — вмешался парень в спортивной куртке, — ребята говорили, что Корчагин — это уже прошлое, история.
— Заблуждаются в вашем цехе, молодой человек, — грубо осадил его Федор Петрович. — Корчагин — это настоящее и будущее наших детей. И вам, завтрашним родителям, нельзя забывать об этом. Долг каждой семьи — воспитать корчагинца. В этом ее священная обязанность.
Короткая усмешка обозначилась на тонких губах Аполлинарии Александровны и распространилась по всему лицу:
— Федор Петрович, голубчик. Вы все уповаете на семью и в то же время обвиняете ее. Легче, конечно, обвинить родителя — труднее помочь ему в воспитании детей. Что касается Корчагина, то для меня он не является совершенством. Это всего лишь малограмотный фанатик, усвоивший лозунги революции и слепо веривший в наступление 'золотого века'. Если ему сверху прикажут стрелять в народ, он будет стрелять. И рука не дрогнет. Корчагины не имеют будущего, и нынешнее поколение их отвергает.
— Вы это серьезно? — оглядевшись вокруг, прошептал Федор Петрович, и глаза его засветились каким-то неестественным блеском.
— Вполне…
— Странно. Впервые такое слышу, — продолжал Федор Петрович, с подозрительностью поглядывая на соседей. — Смелое откровение.
— А вы по-прежнему закрываете глаза на окружающее? Не бойтесь. Выше голову, Федор Петрович! ХХ-й съезд позади. Надо уметь видеть жизнь такой, какая она есть на самом деле, а не смотреть на нее сквозь розовые стекла, поставляемые Старой площадью…
— Спасибо. От вашего глагола веет свежестью. Может быть, вы и правы, — согласился Федор Петрович. — Тогда скажите, уважаемая Аполлинария Александровна, откуда берутся Шиловы?
— Мне кажется, корень зла все-таки надо искать в школе. Школа была и будет своеобразной кухней, где готовится духовная пища будущему Гражданину. Но школы, к сожалению, бывают всякие: каков общественный строй, таковы и школы. Наша школа грозит разрушением личности с неприятными последствиями для общества и государства в целом.
— Разрушением личности? — повторил Федор Петрович и побледнел. — В таком случае скажите, а каково, по-вашему, назначение школы вообще?
Аполлинария Александровна сняла пенсне и улыбнулась кончиком глаз:
— Главное назначение — прививать питомцам духовность… Но откуда взяться духовности, если нива просвещения зарастает бурьяном? Вы, Федор Петрович, проглядели Шилова, когда он бегал еще с букварем…
— Позвольте-позвольте, — возразил Федор Петрович, приняв реплику собеседницы о Шилове чуть ли не за оскорбление личности. — Я работал по методу А.С.Макаренко и горжусь этим, уважаемая Аполлинария Александровна.
— Успокойтесь, Федор Петрович. Вас никто не обвиняет,
— сказала Аполлинария Александровна и надела пенсне на греческий носик. — Общеизвестно, что объект воспитания Макаренко — коллектив. По тому времени это шаг в массы. Но Макаренко не забывал и личности. Воздействовал на нее силой коллектива, то есть шел в своей педагогике от коллектива к личности. Жизнь не стоит на месте. И в наши дни поднимать целину на ниве просвещения дедовскими способами — абсурд. Время настоятельно требует идти в воспитании от личности к коллективу. При этом надо помнить, что личность — не продукт коллектива. Она должна быть свободной. Тем более — коллективы, как и личности, неодинаковы. Мафия — тоже коллектив. Высоконравственные личности сами по себе составят здоровый коллектив. Личность надо уважать и считаться с нею, потому что это индивид с сугубо наследственными признаками. Один — с врожденными задатками гения, которых вы не признаете. Другой — дебил. А сидят-то они у вас за одной партой, и чиновники от просвещения утверждают: нет плохих учеников — есть плохие учителя. Простите. Но это что-то лысенковское в педагогике… Вы же из наследия Макаренко ухватились за одну выручалку — коллектив, а личности для вас не существует. Вы смотрите на коллектив класса, как пастух на стадо овец, и гадаете, откуда появляются паршивые ягнята, именуемые 'трудными учениками'. Это результат порочности нашей педагогической системы. Вы совершаете насилие над коллективами. Оболваниваете их. Дрессируете в поклонении земному божеству. А культа знаний не прививаете. И ваши питомцы платят вам фальшивой монетой… Вот откуда берутся нравственные уроды, в том числе и Шиловы. Но ведь от учителя зависит будущее народа, его духовность, культура, без чего немыслим человек вообще.
— Аполлинария Александровна! Мне кажется, обвиняя школу, просвещение, вы оправдываете Шилова, — тонко заметил Федор Петрович, хотя его бородка давно уже потряхивалась и сам он чувствовал себя чуть ли не подсудимым.
— Я оправдываю в Шилове человека, — уточнила Аполлинария Александровна, — оправдываю вашу жертву, а Закон карает преступника в человеке…
— Гм, — усомнился Федор Петрович. — Потрясающе! Громко сказано. По-моему, это одно и то же. Не
