раздирающие душу вопли товарища и переживал за него. Шилов три дня не ходил в школу…
'Вот это уже начало того, что мне нужно, — подумал Невзоров и записал: — Избиение оскорбляет подростка, унижает его достоинство, делает скрытным, озлобленным, жестоким. Побуждает к преступным деяниям':
— А второй случай помните?
— Второй? Хорошо помню, — ответил Ершов и, сощурившись на старшего лейтенанта, вздохнул.
— Пожалуйста, Саша.
Ершов попросил разрешения закурить и начал рассказывать:
— Шилов сидел на заборе. Увидев меня у колодца с ведрами воды, спросил:
— А что если нам с лопатами сходить к осокорям?
Я поставил ведра и с непониманием посмотрел на Шилова:
— Зачем?
— Как зачем? Ведь там твою мать небесными стрелами убило.
— Ну и что?
— Куда они подевались?
Я сплюнул в сторону, стараясь попасть на подсыхающий цветок ромашки, и, с подозрением глядя на Шилова, предположительно ответил:
— Должно быть, в землю ушли.
— Я тоже так думаю, — сказал Шилов, довольный тем, что его мнения сходятся с моими мнениями. — Давай покопаемся. Авось, найдем хоть одну.
— А если они глубоко ушли?
— Не может быть. Земля там каменистая. Камня стрелой не проймешь. Он твердый. Стрела застрянет.
— Тогда пошли, — согласился я. — Интересно, какая она, стрела грома?
— Выкопаем — посмотришь.
Поставив перед собой сверхзадачу, мы взяли топор, лопаты, прихватили хлеба, пару луковиц, соли и лесной тропинкой, напрямик, отправились к Вондокурским лугам. Солнце уже клонило к западу, когда мы, усталые и голодные, пришли к трем осокорям.
— Не плохо бы перекусить, — посоветовал я. — У меня кишки ссыхаются.
— А у меня уже ссохлись. Больше не могу, — признался Шилов, доставая из-за пазухи сверток с ужином. Мы умяли ярушник, прикусывая луком и солью, и принялись за дело. Перевернули весь грунт у осокорей, натыкаясь на могучие корни деревьев, но огненных стрел грома так и не нашли.
— Наверно, глубоко в земле, — обливаясь потом, сказал Шилов. — У меня водяные волдыри на руках.
— У меня — тоже. Давай бросим. Может, стрел-то никаких и нет.
— Как нет? — насторожился Шилов.
— А вот так. Я слыхал от учеников старшей группы, что стрелы эти невидимые, электрические. Их в руки не возьмешь.
— Нет уж, дудки! — воспротивился Шилов, лихо втыкая лопату в грунт. — Я сам их видел. Они вроде костылей, что рельсы приколачивают. Только огненные.
— Вот именно — огненные!.. А ты говоришь — костыли. Костыли из железа. А тут железом и не пахнет.
— Как не пахнет? А гром, по-твоему, отчего бывает?
Я вспомнил, что недавно читал на листке отрывного
календаря, что гром — не что иное, как треск электрической искры, рассекающей воздух, и сказал об Этом Шилову.
— Ну и дает! — рассмеялся Шилов, придержав лопату. — Так я тебе и поверил. Разве воздух может трещать-верещать? Он шипит, что гадюка — и то, когда выпускаешь из надутого бычьего пузыря. А гром… Не-эт… Гром — это когда ломаются небесные стрелы… Я так думаю.
— Плохо думаешь, Миша. Никаких стрел, кроме огня, у молнии нет.
Шилов взглянул на изуродованное дерево, которое чуть ли не до самого корня расколото молнией, и воззрился на меня:
— Не сказывай. Глянь-ко на ствол. Что бритвой распластало. Огнем так не срежет. Там какая-то железина имеется — не иначе.
Я швырнул лопату в сторону и плюнул в том же направлении, показав Шилову, что больше не работник:
— Копай-копай. Дурака работа любит. Железины тебе все равно не найти. Подумай. Откуда ей взяться на небе? В тучах она не летает… Разве что Илья-пророк подкинет из колесницы…
— Не смейся.
— Я не смеюсь — серьезно говорю. Ведь молния — это огонь и свет. Можешь это понять?
— Ну и что?
— А если свет погасить, что останется?
— Ничего.
— И здесь так же…
— Елки-моталки! А я-то… Тьфу, лошак, — выругался Шилов, согласившись наконец, со мной, и бросил лопату. — Что же ты раньше не сказал об этом?
— Сам только что додумался.
Вернулись мы в хутор в половине одиннадцатого ночи и оба во избежании трепки незаметно проникли на свои сеновалы.
Зная повадки сына, Татьяна Федоровна в полночь с фонарем в руках заглянула на повить и нашла своего бродягу, зарывшегося с головой в сено. Сердце ее закипело злобой. Она разыскала вожжи, сложила их вчетверо и, чтобы не разбудить младшенькую, плотно закрыла дверь. Поставив фонарь, она подкралась к спящему, сняла с него портки и, несмотря на отчаянный крик мальчишки, так избила, что тот неделю принимал пищу лежа на животе.
В это время мой отец подбрасывал на ночь корове сена и вышел во двор. Услышав вопли озверевшей женщины, он перескочил изгородь и через минуту оказался на повити, освещенной слабым блеском 'летучей мыши'.
— Ты что делаешь, Татьяна? — остановил ее отец. Ты же убиваешь человека. Брось вожжи и отойди от него.
Татьяна Федоровна испуганно шарахнулась в сторону, закрыла руками лицо и заголосила. Ей стало жаль сына, которого она в самом деле убивала. Отец схватил мальчишку и бережно, чтббы не причинить ему дополнительной боли, занес в избу Шиловых, а сам, расстроенный, вышел на крыльцо.
Дома он зажег фонарь, отыскал меня на сеновале, прикрыл шубейкой, погасил фонарь и зашел в избу.
А утром спросил:
— Ты где вчера был, Саша?
Я без утайки рассказал отцу о наших приключениях у трех осокарей. Отец сначала рассмеялся. Потом лицо его сделалось решительным и строгим:
— Если куда уходишь, надо сказываться, чтоб тебя не искали.
— А ты разве искал?
— Искал. — Сверкнул глазами отец. — И не только я. Татьяна все Слободы обежала. В школе была, а вас нигде нет.
— Хорошо, папа. Я буду сказываться.
Отец тронул меня за плечо:
— Сходи навестить Мишу. Татьяна озверела — чуть не угробила парня. Да возьми гостинца. Вчера я купил леденцов да белого хлеба.
Потрясенный сообщением отца, я прихватил гостинцев и сразу же поспешил к Шиловым, чтобы не опоздать в школу. Я застал больного лежащим под ветхим отцовским армяком. Лицо Шилова, сплошь в ссадинах и кровоподтеках посинело и распухло. Глаза полузакрыты. Губы дрожали. Я положил на подушку
