Не обменяем на сухарики? Не много возьму.
— Нет, не надо, — ответил Шилов.
На Свердловский тоже попали в плацкартный. Взяли у проводника постели. Перекусили. Побаловались кипятком. Завязав мешок, я забросил его на полку.
— Саша, — шепнул мне Шилов, — положи под подушку — стянут.
Расправив постель и покрыв ее сверху одеялом, я достал вещмешок, сунул под подушку и сам улегся, не поднимая одеяла.
В Киров прибыли рано утром. Вышли из вагона и почувствовали себя дома. Зашли в привокзальную столовую. Сдали очередной комплект талонов, позавтракали и долго бродили по городу в ожидании последнего перегона.
Отправились вечером. Уселись на нижние полки в полупустом вагоне и затеяли чаепитие в честь родных мест. Раскрыли банку тушенки, Шилов достал бутылку красного вина и наполнил дорожную посуду.
— Ну, Миша, за наш маленький Кошачий хутор, предложил я. — Мне кажется, нам будут завидовать все последующие поколения. Выпили. Шилов заглянул в пустую бутылку и поставил ее под столик:
— Не будут нам завидовать, Саша.
— Почему?
— Едва ли найдутся такие дураки, — утверждал он, — чтобы завидовать голодному поколению. Ты не приценивался, почем на базаре картошка? — и, не дождавшись моего ответа, спросил: — А пенсии тебе сколько назначат?
— Сколько заслужил…
— Вчера немцы к Волге вышли. Еще хуже будет.
— Придет время — и мы выйдем на Эльбу.
— Пока выйдем, с голоду опухнем.
— Ничего, Миша. Опухшие, на карачках, а дотянемся до Берлина и победим Гитлера. Иначе и быть не может. Это мое глубокое убеждение.
— А я плохо верю, — признался Шилов.
— Знаю. Ты больше веришь в картошку, — рассмеялся я.
— Но учти. Татьяна Федоровна не промах. Насадила картошки. Покупать не придется.
— Ладно, — подавив в себе привычку возражать, согласился Шилов и замолчал. Скоро он свернулся на полке калачиком и уснул.
Мне кажется, Шилов слишком заботился о сытости своего желудка.
— И это не случайно, Саша, — в задумчивости произнес Невзоров. — Шилов больше не собирался воевать. Поэтому его интересовала картошка… Как же вы доехали? Как встретили вас родные?
— Проснулся Шилов, когда солнце светило в зашторенное окно вагона и поезд застучал на стрелках.
— Что за станция? — спросил он пассажиров, которые растянулись с багажом вдоль вагона и готовились к выходу.
— Котлас.
— Вставай, Саша, приехали. — Он стал собирать вещи.
Поезд остановился. Ступив ногой на землю отцов, мы
с волнением вышли на перрон и подошли к тому месту, где год назад, отправляясь на фронт, получили родительское благословение на ратные подвиги.
— Куда пойдем?
— В зал ожидания.
Я перевел взгляд на здание вокзала и не узнал его. Построенное в начале века по шаблонному проекту незатейливого архитектора, оно показалось намного ниже, чем в прошлом году, и почернело.
— Почему вокзал черный? — спросил и Шилов, которому, как и мне, померещилось одно и то же.
— Не знаю. Какая-то сажа.
Его коптил воркутинской угольной пылью втрое увеличившимся локомотивный парк, потому что к этому времени наша тупиковая станция превратилась в крупный узел и центр Печорской железной дороги.
Зашли в зал ожидания. Из буфета потянуло застарелой треской, из которой готовилось первое и второе блюдо. В комнате для раненых обратились к дежурной с последними талонами и попросили их отоварить.
Позавтракав, мы походили по городу и к двенадцати дня направились к речному порту в надежде уехать на катерах, прибывших из-за реки за грузом для запани. У пригородного дебаркадера встретили знакомого моториста Щукина, который поднимался вверх по ступенькам лестницы.
— Иван Иванович! — окликнул его Шилов. — Не узнаете?
Моторист обернулся на зов.
— А-а, — обрадовался старик и, растопырив по-птичьи руки, обнял нас. — С благополучным возвращением, ребята! По ранению?
— Так точно, Иван Иванович! На шесть месяцев.
— Идите на катер. Я мигом, накладную выпишу, — и засеменил к пристани.
Мы поднялись на катер. Разговорились с грузчиками и не заметили, как появился Иван Иванович и заскочил в рубку:
— Поехали, ребята! Поднимай трап.
Торкавший двигатель вздрогнул, зазвенел на больших оборотах, и катер стремительно понесся к запани, рассекая голубую гладь Малой Двины. Покачиваясь на волнах, мы любовались родной природой и, зачарованные, не могли оторвать глаз от прозрачной дымки, за которой угадывался наш хуторок.
Шилов открыл дверку, и свежий ветер ворвался в рубку.
— Заходите. Продует.
Зашли в рубку, разговорились, Щукин сообщил, что мой отец, Влас Иванович, ушел на фронт. Это известие меня огорчило. Я надеялся встретиться с отцом, побыть с ним под одной крышей хотя бы во время отпуска. И все напрасно. Не получилось…
— А мои как там маются? — с волнением спросил Шилов.
— Твои молодцом, — улыбнулся Иван Иванович и подмигнул мне. — Татьяна, как лошадь, бегает. Два огорода засадила.
— Как два?
— Свой и Власа Ивановича.
— Не покупает картошку? — посмотрел я на Шилова.
— Свою продает, — ответил Иван Иванович. — Мешками возит на базар. Девку замучила. Торговать заставляет… Вот какие у вас дела, Миша.
Шилову не понравилось, что этот человек с осуждением отзывается о его матери. Он хотел возразить Ивану Ивановичу, но катер причалил к берегу.
Поблагодарив Щукина, мы поднялись вверх и вышли на большак. Решили не спешить, потому что время рабочее и на двери Шиловых, наверняка замок.
— Слушай, Саша. А какое сегодня число?
— С утра было девятнадцатое. А что?
— Так сегодня воскресенье. Все дома, пошли.
Осторожно приступая на больную ногу, Шилов зашагал
по пыльной дороге печатая наконечником клюшки следы неизвестного досели существа. Я не поспевал за Шиловым. К счастью, нас догнала подвода с бидонами молока.
— Садитесь, солдатики, подвезу, — пригласила молочница. — Чьи будете?
Усаживаясь возле бидонов, мы назвали свои фамилии.
— Но-о, Серко! — хлестнула вожжой молочница и полюбопытствовала: — Не Татьяны Шиловой сынок?
— Татьяны, — улыбнулся Шилов. — А он — Власа Ивановича Ершова.
158
