А ну — показывай, герой, — и сам откинул борт пиджака. — Ты смотри, Знамя подхватил! Молодец!
— Саша! А как же Шиловы отнеслись к вашей награде? — снова спросил Невзоров, придвинув к Ершову пачку папирос.
— Спасибо. Я редко курю, — отказался Ершов. — Поздравляли. Но поздравляли все по-разному. Шилов с кисловатой улыбкой с минуту тряс мне руку. Татьяна Федоровна поклонилась мне и пустила слезу. И только одна Валентина поздравила меня без притворства, от души.
В тот же вечер прибежал еще один поздравитель — прицепщик Шилова Лучинский. Он долго стучался в дверь и, когда зашел в избу, вежливо поздоровался, поклонился хозяйке и пожал мне руку:
— Поздравляю, товарищ сержант.
Лучинского не так интересовала моя награда, как Валентина, в которую, по словам Шилова, он 'втрескался выше ушей', и давно искал предлога, чтобы посетить дом своей суженой, показать себя будущей теще, и не мог упустить удобного момента с моим награждением.
Татьяне Федоровне не понравился 'дроля' Валентины. И хотя бубновый король вышел в паре с червонным в начале гадания, когда она вечером разложила карты. Лучинский зачастил к Шиловым, пока старая хозяйка не спустила его с лестницы крыльца коромыслом.
— Пошел вон, сопливый жених! — кричала она, гоняясь с коромыслом и направляя Лучинского к калитке. — Чтоб ноги твоей не было в моем доме.
С тех пор Татьяна Федоровна держала коромысло в сенях, и Лучинский больше не показывался в Кошачьем хуторе. Через год его призвали в армию.
— Не завидую ему, — думая о Лучинском, сказал Невзоров. — Вернется с фронта — Татьяна Федоровна не выдаст за него Валентину. Кто он такой? Откуда? Фамилия не здешняя — какая-то польская.
— Я знаю его биографию, — шевельнул бровью Ершов. — Это безобидное существо трагической судьбы… Если хотите…
— Пожалуйста. Саша. Сделайте одолжение.
И Ершов с головой окунул Невзорова, человека, родившегося в Москве в страшное прошлое деревни, которое и поныне замалчивается и старательно обходится в печати:
— Лучинский из числа тех раскулаченных, которых в марте 1930-го года высадили из товарных вагонов на снег в километре от станции Котлас. Старшая сестра Эвелина, похоронив на Макарихе умерших с голоду родителей, двух братьев и грудную сестренку, осталась с младшим братишкой в земляном бараке среди таких же несчастных, ожидавших своего часа. Лучинскому шел тогда четвертый годик. И хотя детские воспоминания — самые яркие и долговечные, он плохо помнил своих родителей и называл сестру 'мамочкой'.
Когда отправляли ее земляков в таежную глухомань за сотню верст от человеческого жилья. Эвелина с братцем обошла ночью по болоту комендантские посты с целой уймой 'палочников', вышла к реке и с рыбаками переправилась на левый берег Северной Двины.
Все лето скиталась она по деревням в поисках куска хлеба и крыши над головой. Нанималась колоть дрова, окучивать картошку, а когда не было работы, просила милостыню. В праздники ее можно было видеть с протянутой рукой на паперти Васильевской церкви. Люди жалели сиротку и щедро бросали в рваный картуз медяки и гривенники. Однажды ребятишки в Слободах натравили на них собак и отняли деньги. Собаки искусали мальчика, и он долго болел. Сестрица выходила его травами, но следы собачьих зубов навсегда остались на теле Лучинского, как вечное напоминание о горестных днях детства.
В том же году, осенью, Эвелине удалось устроиться уборщицей в Губине. Там же, при конторе, ей отвели маленькую боковушку, похожую на голубятню. Эвелина надолго застряла в опытной и была довольна своей судьбой.
В середине тридцатых годов, когда мальчику исполнилось восемь лет, она свезла его в детский дом. Прощаясь, обняла сироту, заплакала и обещала изредка навешать. Дважды приезжала к нему с гостинцами. Писала письма, получала от него. С началом войны Лучинский потерял с ней связь
И вот, окончив семилетку, он приехал к своей мамочке с чемоданчиком. Но ее уже не было в опытной. Сидя на завалинке магазина, Лучинский увидел знакомую старушку Марковну. Старушка рассказала ему о сестрице Эвелине. В первые дни войны ее отправили в Карелию рыть окопы. Во время бомбежки Эвелина была ранена в голову. Санитары спустили ее в окоп, и она на глазах соседей из опытной скончалась. Лучинский смахнул рукавом слезу и ночевать попросился к Марковне, которая доживала последние месяцы своей одинокой жизни. Лучинский вызвался за ней ухаживать, и Марковна приютила паренька в крохотной избушке, напоминающей лесную сторожку.
Слушая Ершова, Невзоров, порываясь сказать что-то важное, слегка передернул брови, подав этим знак остановиться, и, когда Ершов достал носовой платок и начал вытирать потное лицо, спросил:
— Выходит, Лучинский — сын бывшего кулака?
— Я бы не сказал так, товарищ старший лейтенант, — ответил Ершов, искоса взглянув на следователя — Лучинский — сын раскулаченного крестьянина.
— А это не одно и то же?
— Нет, не одно и то же, — повторил Ершов тоном обиженного человека.
— Почему?
Ершов медлил с ответом, потому что не знал, как возразить старшему лейтенанту, чтобы в ответе содержалось то, что мы называем 'достаточным основанием'. Попросив разрешения закурить, он закурил и, вдохнув дым какой-то тонкой, как гвоздь, горьковатой папиросы из невзоровской пачки, закашлялся. Наконец вспомнил, за что ему уцепиться:
— Отец Лучинского никогда не был кулаком, но раскулачен, хотя имел две лошади, корову с теленком, несколько овец и свиней — и никакой наемной силы… Разве это кулак? У моего отца — та же корова, две лошади — на троих. У Лучинского — семь едоков. Было бы справедливее — раскулачить моего отца, а не Лучинского. Отец — богаче…
— Да, — согласился Невзоров. — Были, естественно, ошибки, но основная масса раскулаченных — все же кулаки.
— Вы говорите — кулаки? — не сдержался Ершов. Ему пришла в голову дерзкая мысль — поспорить со следователем и взять под защиту Лучинского. — Я как-то на чердаке нашел старую 'Крестьянскую газету' за 1924-й год. И что вы думаете? Там написано: 'С восемнадцатого по двадцать третий годы в стране ликвидированы помещики и кулаки'. В другой газете за двадцать восьмой год читаю Бухарина: 'В деревне — две прослойки крестьян: середняки и бедняки'. Откуда же взялись кулаки за какие-то шесть месяцев? Спросите крестьянина, сколько понадобится времени мужику-лапотнику, чтоб обложиться богатством и стать кулаком-мироедом? Крестьянин ответит: десять лет — и то при подходящих условиях. А какие у нас были условия накануне раскулачивания? Твердое задание… Тем не менее 'кулаки' появились в 1929-м году и в большом количестве. Значит, это были не кулаки…
— Кто же?
— Бухарин точно сказал, — выпалил Ершов, — середняки. А некоторые, как например семья Лучинских — даже бедняки.
— Что ж, — покраснел Невзоров, — Бухарин — академик. Знал о состоянии дел в деревне. Но не забывайте, в какое время мы живем и чем кончил Бухарин. Может, потомки его оправдают и вы будете цитировать Бухарина.
— Сейчас полезнее, Саша, помолчать… Собственно, что вы хотите этим сказать?
— Хочу сказать, — в горячности затвердил Ершов — что три миллиона середняцких семей оторвано от земли. Это по меньшей мере двенадцать миллионов сельских тружеников разделили судьбу Лучинского. Из миллионов уцелели тысячи. А мы еще до сих приклеиваем им обидные ярлыки кулацких детей.
Это ли не надругательство над человеком?
— Откуда вы взяли цифровые данные о раскулаченных? — мрачнея, спросил Невзоров. — Ни одна газета таких данных не публиковала.
— Слышал от отца, товарищ старший лейтенант.
— А отцу откуда известно?
— Уполномоченный крайкома назвал эти цифры собранию партячейки, когда обсуждали статью И.В.Сталина 'Головокружение от успехов'.
