Как-то в воскресенье она уезжала с семьей в очередной картофельный рейс. Шилов еще затемно ушел на конюшню запрягать лошадь. Я не спешил вставать и прохлаждался на полатях. Валентина, завязав затаренные в сенях мешки, взволнованная и злая вошла в избу. В руках у нее была тетрадка с долгами. Убедившись, что я сплю. Валентина, потряхивая тетрадкой, подошла к матери, хлопотавшей у печки, и шепотом спросила?
— Что это такое?
Я прислушался. Доносились приглушенные голоса то матери, то дочери.
— Где взяла?
— Где взяла, там уже нет. Ты лучше скажи, кто перед кем в долгу: ты перед ним или он перед тобой?
— Не твое дело, цыганка. Не суй носа, куда тебя не просят.
— Бессовестная! Мало тебе еще денег? Целый чемодан наторговала. На сто лет хватит. Он тебе хлебные карточки отдает. Зарплату всю до копеечки приносит. А ты… ты ему 2400 рублей долгов насчитала…
— Помолчи, негодница! Что ты в долгах понимаешь?
— Как тебе не стыдно?! Ты его картошку продаешь на базаре, коз порезала, мясо сама жрешь и ему же тысячи насчитала.
— Как у тебя язык поворачивается такое матери говорить?
— А-а, не любишь правды? Что ты обещала своей богородице? Забыла? Быстро забываешь. Бесстыдная! Ни чести, ни совести.
Вошедший в избу Шилов помешал Валентине заставить мать отказаться от тех тысяч, которые она мне насчитала.
— Приехал, — сказал он матери. — Буду грузить картошку. Дай попить.
Я заворочался на полатях:
— Может, помочь, Миша?
— Справлюсь один, — отказался Шилов. — Там всего-то пять мешочков.
Шиловы уехали на рассвете. Я сошел с полатей, побрился, поплескался в холодной воде, оделся и подошел к столу. Под салфеткой был завтрак, оставленный расчетливой хозяйкой. 'Сколько же червонцев запишет Татьяна Федоровна в тетрадку за этот стакан молока, горшочек картошки в мундирах да за ломтик хлеба?' — усмехнулся я и, сняв салфетку, сел за стол.
То, о чем говорила Валентина, не было для меня секретом. Но я не мог понять, почему за свое добро остался должником Татьяны Федоровны. Хотелось уйти из этого дома, но куда уйти? В свою избу? Топить нечем, на улице мороз. Татьяна Федоровна еще летом перетаскала все дрова из отцовского дровяника в свой сарай. Может, попроситься к Лучинскому? После смерти Марковны он живет один. Я даже подумал, не сделать ли предложения Светлане, сыграть свадьбу и пере-селиться к Сидельниковым. Но вспомнил, что свадьба может состояться только после войны. Да стоит ли вообще уходить? Уйти от Шиловых на какие-то два месяца не сделает мне чести, и я решил, как сказала Татьяна Федоровна, 'не рыпаться'.
Позавтракав, я отправился к Сидельниковым. Мать и дочь встретили меня радушно и принялись за самовар. Я прошел в столовую комнату и раскинулся в кресле, в котором любил сидеть когда-то Николай Петрович.
Поставили на стол самовар. Усаживаясь против Светланы, я спросил Марию Михайловну, что слышно о Николае Петровиче.
— Было, Сашенька, одно письмо, — вздохнув, сказала Мария Михайловна, разливая чай. — Намекает, что в танковых войсках где-то у Сталинграда.
— Все может быть. Там сейчас жаркие бои…
Стараясь увести меня от трудного для нее разговора, она спросила:
— Где же ваш приятель сегодня?
— В город уехал.
— По важному делу?
— Да нет. Матери помогает картошку на базар свезти.
— Откуда у нее столько картошки?
— Два участка, — проговорился я и подумал, что сказал некстати.
— Но ведь второй — ваш?
Я не стал объяснять всех тонкостей торговых дел Татьяны Федоровны, так как не считал нужным. Поняв это, догадливая хозяйка налила мне еще чашечку чаю и тоже замолчала.
Вечером я встретил Шиловых у калитки:
— Как, Миша, съездили? Продали картошку?
— Конечно.
— Как выручка?
— Не знаю. Мама торговала.
Валентина показала три пальца. Я понял, что выручили три тысячи…
— Последний вопрос, Саша, как вы оказались в военном училище?
— С этого дня я редко бывал дома. Иногда ночевал у Лучинского. Хотелось до получения повестки закончить сборку второго трактора, доложить директору о готовности к посевной и оставить самое малое — текущий ремонт, чтобы вновь назначенный старший механик не думал обо мне плохо.
Я загонял Шилова, который в поисках запчастей неделю разъезжал по району. Перессорился с кладовщиками, проверил склады МТС, заглянул в отдаленные колхозы и кое-что привез.
Дни замелькали с такой быстротой, что я перестал их замечать и запутался в числах месяца. Последний выходной перед новым годом провел на хуторе, чтобы снова заколотить окна своего дома до окончания войны.
В полдень Татьяна Федоровна на стук топора выбежала на крыльцо:
— Ты почто, Сашенька, колотишься?
— На фронт, Татьяна Федоровна, собираюсь.
— Как на фронт? Ты же старший механик!
— Механики тоже должны воевать.
Накрывая стол, она все же сомневалась, правду ли я сказал. Наконец уяснила, что ради шутки люди окон не заколачивают, что я в самом деле собираюсь на фронт и что ее сыну не придется за меня воевать. Татьяна Федоровна обрадовалась и, кажется, близка была к тому, чтобы простить мне тысячные долги из ее поминальника.
Второго февраля я сдавал мастерские Ивану Ивановичу Щукину, который, бросив катера, решил на старости лет податься поближе к земле и перешел на работу в опытную станцию. Подписывая акт о приеме мастерских, он спросил, на что ему в первые дни обратить особое внимание.
— Самое большое сделано, — сказал я. — Трактора к севу готовы.
— Трактора готовы? — переспросил Иван Иванович.
— Спасибо тебе, Саша… Это больше всего меня беспокоило.
— Сейчас на очереди — текущий ремонт: прицепы, культиваторы, сеялки и прочая мелочь. Сами увидите.
Иван Иванович слушал меня, и сердце его радовалось:
— А на кого можно положиться из людей?
— На всех, Иван Иванович. На Лучинского — особенно. Парень молодой, способный. Технику знает не хуже нас с вами. Лучинский не подведет…
На другой день мы уже стояли перед комиссией в военкомате. Оба с Шиловым признаны годными к строевой службе.
— Ну как, товарищ сержант, желаете быть офицером?
— спросил военком. — Мы вас, как фронтовика, направим в военное училище.
Я не ожидал такого предложения от военкома:
— А нельзя ли, товарищ капитан, сразу на фронт? Военком улыбнулся, с гордостью восприняв мой
патриотический порыв:
