Фаина Марковна.
— Та белоглазая вертихвостка?
— Не знаю, вертихвостка или нет, а подозревает…
— Пошла она к… — Татьяна Федоровна послала ее далеко. Очень далеко, и Данилыч боялся, как бы она не послала и его по тому же адресу, а то и дальше… У нее много адресов…
— Напрасно, Татьяна, отказываешься, — снисходительным тоном проговорил участковый. — Я сам проверял.
— Что ты проверял?
— У тебя антенна у трубы…
— Что у меня у трубы?
— Антенна, говорю.
— Ах, ты, старый хрыч! Хочешь, я тебе собачьи усы повыдергаю? — взъелась Татьяна Федоровна. — Да знаешь ли ты, что у меня у трубы?
— Думаю, антенна.
— Плохо думаешь! Громоотвод. Понял?
— Пока нет.
— Сейчас поймешь! — она подошла к нему вплотную. — А еще умным себя считаешь. Видал у меня на задворках сухую осину?
— Видал
— А почему она сухая? Знаешь? — и объяснила: — Ее громом разбило еще до войны, в тридцать девятом году. Так мой покойный сынок, Мишенька… царство ему небесное на том свете… поставил этот громоотвод, чтоб избу не спалило… Понятно? А ты — 'энтенна'. На что мне твоя энтенна? Ворон пугать? — понесла такую ругательскую ахинею, что у Данилыча глаза поползли на лоб. Он сорвался с места, закрыл уши и закричал истошным голосом, пытаясь остановить эту зубастую бабенку:
— Стой, Татьяна! Стой! Хватит понапрасну собачиться. Не видишь? Сдаюсь! Твоя взяла, — и поднял перед ней руки.
Но Татьяну Федоровну трудно было остановить.
— Стой, говорят! Кто кого допрашивает? Ты меня или я тебя?
— Ты, Данилыч.
— То-то же…
Татьяна Федоровна блестяще доказала свою непричастность к похищению батарей, и Данилыч поспешил выпроводить ее из кабинета, так как не хотел слышать брани, которой не терпит человеческое ухо и вянет.
— Прости, Татьяна, — повинился Данилыч, провожая ее к выходу. — Зря вызвал. Ошибся. Конь о четырех ногах, и тот спотыкается.
— Ладно. Не размазывай. Тошно слушать. Моли бога, что усы целы. А то бы Феоктиста на порог не пустила.
Татьяна Федоровна вышла из кабинета и схватилась за голову. Несмотря на то что она облапошила Данилыча с батареями, 'призрак' не выходил из ее головы. Ведь этот усатый леший видел ее сына. А что, если донесет? И какой дьявол надоумил шататься по избе? Всю дорогу она была сама не своя и решила пожурить сына за неосторожность, напомнить ему, что у него на каждом шагу враги, которых надо бояться пуще смерти.
Когда она открыла дверь и увидела сына, сердце ее окаменело. Сын стоял перед ней бледный и растерянный.
— Что, Мишенька?
— Сегодня, — сказал он, опустив глаза, — кто-то заглядывал в окно и, кажется, видел меня.
— Знаю. Это Данилыч, — и мать рассказала о призраке, которым отшучивался участковый, как присказкой, перед тем как начать разговор о батареях.
Шилов понимал, что стоит на скользком пути, и если сделать неосторожный шаг, можно упасть и разбить себе голову. Но, выслушав мать, оживился.
— Не будет Данилыч доносить обо мне, — сказал он с уверенностью.
— Ой-ли? — усомнилась Татьяна Федоровна. — Твои бы слова да до бога дошли.
— Не будет, — определенно заявил Шилов. — Он меня не узнал. А узнал бы — тебе не сказал. Это точно. Снял бы трубку и донес.
— А что ему мешает сейчас донести? Догадка приходит, Мишенька, не сразу. Надо пуд соли съесть, пока догадаешься…
В этот день Шилов не ночевал дома. Одевшись потеплее, он прихватил с собой веревку и, дождавшись, когда стемнеет, ушел в лес.
Вернулся на рассвете с вязанкой веников усталый, с красными глазами и подпухшими веками. Мать открыла ему дверь, приняла веники и приготовила поесть. Уплетая за обе щеки свежие огурцы и запивая козьим молоком, Шилов невнятно пробормотал:
— Видел двух женщин-грибников.
Татьяна Федоровна втянула голову в плечи:
— А они тебя видели, дитятко?
— Нет. Я притаился за кустом смородины и пропустил их мимо.
Убрав со стола салфетку, он остановился возле матери, постоял и, прежде чем спуститься в подвал, с озабоченностью проговорил:
— Мне нужны, мама, черные очки.
Мать не поняла, зачем ему очки, и в выходной снова отправилась на базар. Она привезла очки и, когда Шилов примерил их, сказала:
— Ты, Мишенька, в очках почти не похож на самого себя.
Чтобы 'почти' можно было заменить словом 'совсем', он задумал отпустить бороду и перестал бриться. А пока…
Шилов вспомнил, что Ершов покупал для драмкружка актерские принадлежности. Взяв ключ от избы Власа Ивановича, он вышел на крыльцо.
Спустя полчаса кто-то осторожно постучал в дверь. При мерцании лампадки подслеповатая Татьяна Федоровна открыла дверь и в страхе попятилась от порога. В полумраке она увидела перед собой плешивого старикашку с жиденькой бородой, в очках, похожих на те, которые покупала сыну.
— Добрый вечер, хозяюшка, — пробасил незнакомец.
— Пусти, милая, переночевать странника, — и ползет в дверь.
— Куда прешь, козлиная борода? — преградила путь несговорчивая хозяйка.
— Пусти, хозяюшка, я хорошо заплачу.
— Пошел вон! — заупрямилась Татьяна Федоровна. — У меня не дом крестьянина. Поди в затон. Много вас тут шастает.
'Старик' захохотал удивительно знакомым смехом.
— Господи! — остолбенела Татьяна Федоровна. — Кто это?
— Уж коли родная мать не узнает, так люди подавно не узнают, — сказал Шилов и обнажил личину: снял очки, парик, бороду.
Татьяна Федоровна заплевалась, зафукала, но осталась довольной, что сына и впрямь не узнать.
В последних числах августа он часто пропадал в лесу, заготовляя на зиму веники. Рубить дрова боялся и в черных очках. На стук топора могли прийти лесники, которые охотились за безбилетными порубщиками, привлекая их к ответственности. Мать предостерегала сына от лесников, но сердце ее по-прежнему щемили 'призраки'. Она опасалась, что участковый может ей навредить, сообщив о виденном властям.
Как-то у конторы опытной она встретила Данилыча. Остановилась на минутку, и тот по старой дружбе перекинулся с ней словечком.
— Ну как, Татьяна, призраки тебя больше не беспокоят? — спросил участковый, опасливо поглядывая на гражданку Шилову
— А с чего им беспокоить меня? — возразила Татьяна Федоровна. — Ты же сам, Данилыч, их выдумал
