на повить, давно не бывал на чердаке и только иногда, поднимаясь на две ступеньки лестницы, поглядывал на виселицу и вздыхал. Гнетущая тоска изматывала его. Он сходил с ума. Мать, наблюдая за ним, сама с каждым днем чахла и не меньше его переживала. Часто прибегала к слезам, к непомерной ласке, которой не заслуживал сын. У нее не хватало сил в трудную минуту поддержать сына, хотя лезла из кожи вон и преподнесла ему даже праздничный подарок.
Накануне Октябрьских из директорского фонда опытной выделили семьям погибших воинов единовременное пособие продуктами питания. Татьяна Федоровна достала из-за иконы похоронку и в числе первых получила на складе продукты, включая кусок свежей говядины и банку соленых огурцов.
Шилов, к огорчению матери, отказался есть мясо и огурцы и не дотронулся до праздничного обеда с рюмочкой спиртного.
— Почто не ешь? — спросила она и тоже положила ложку, пустив слезу. — А я-то, дура, старалась. Что с тобой I Мишенька? Ума не приложу. Все сердце изныло. Скажи хоть словечко матери…
Шилов опустил голову и, не взглянув на мать, вышел из-за стола. Ему не лезло в горло полученное матерью нечестным путем на извещение пропавшего без вести. 'Ведь это обман, мама! Я живой' — хотелось сказать, но Шилов не сказал. Махнул рукой и спустился в подвал.
Наконец, ему надоело молчаливое одиночество. Он приохотился к чтению принесенного сестрой из библиотеки запани 'Дон Кихота'.
Вечером вернулась с молодежного субботника Валентина и застала брата за книгой. Валентина покачала головой и бросила язвительную реплику:
— Люди обливаются на работе потом, а ты воюешь с ветряными мельницами, дезертир несчастный.
Шилов покосился на сестру и снова уткнулся в книгу…
Наступила зима. Закружились метели, затрещали морозы. Покрылись ледяным панцирем стекла деревенских окон. Шилов переселился на полати, поближе к печке, но отцовский тулуп и подушку оставил в подвале.
В конце мая 1944 года, в субботу, Валентина пришла домой поздно вечером расстроенная и заплаканная.
Она проводила в армию Лучинского и на обратном пути из города зашла в его каморку вымыть полы и навести порядок в осиротевшем жилище. Лучинский оставил ей ключ и отдал под ее попечение засаженный огород, чтобы иметь свой угол и овощи на случай, если поссорится с матерью и уйдет от нее.
Валентина и Лучинский любили друг друга чистой любовью, какая только может существовать между молодыми людьми. Любовь красивая, вечная…
— Если с тобой что случится, — крикнул из вагона Лучинский, — я никогда не женюсь и буду верен тебе!
Кто-то из стриженных новобранцев поднял его на смех:
— Ну и даешь! Что с ней может случиться в тылу?
— Не знаешь — не смейся! — осадил его Лучинский. — Я-то знаю, что может случиться. Потому и говорю.
Что же имел в виду Лучинский? Расставаясь на перроне, Валентина дала слово, что будет ждать Лучинского, сколько бы ни продолжалась война, и замуж выйдет за него или совсем откажется от жизни, если мать станет преградой на пути замужества дочери…
И вот Валентина взошла на крыльцо. Прогремев щеколдой, увидела в окне дрогнувшую занавеску и услышала шаги брата. Мать уже спала, свалившись в постель после нелегкого труда в поле и дневных забот по дому.
Открыв дверь, Шилов пропустил сестру и остался в сенях накинуть засов.
— Ну как? Проводила Лучинского? — спросил Шилов, застав Валентину у печки с тарелкой и черпаком в руках.
— Проводила. А тебе что?
— Мне ничего, — ответил Шилов. — Так спрашиваю. И куда его? Известно?
— Известно, — смягчилась сестра. — В Вологду. В какой-то тридцать четвертый запасной полк на сержанта учиться.
— Ух, ты! Сержантом будет…
— А ты думал… Лучинский — не какой-нибудь беглец — парень на все сто.
Шилов не спорил с Валентиной. Он отлично понимал, что сестра вправе его презирать, и не обижался на нее.
Татьяна Федоровна, откинув с головы одеяло, прислушалась к разговору своих детей и открыла глаза.
— Что это ты, доченька, — сказала она, — братца охаиваешь, а хахаля своего, ни дна ему, ни покрышки, расхваливаешь? — При упоминании имени Лучинского, стараясь насолить дочери и оградить сына от ее нападок.
— Ты бы хоть раз в жизни помолчала, когда тебя не спрашивают, — злобно сверкнула на нее зрачками Валентина…
Последние десять месяцев отношения между Шиловым и сестрой были натянутыми. Валентина неделями не разговаривала с братом, не отвечала на его вопросы, и причина не только в Лучинском. Сложный узел семейных неурядиц завязывался на протяжении полутора лет, если не больше, и завязывался просто. Поначалу Татьяна Федоровна невзлюбила Лучинского как чужака, преследующего по пятам ее дочь, и закрыла перед ним двери своего дома. Потом стала замечать, что сын помогает Лучинскому в недозволенных встречах с дочерью. Появился тайный союз брата с сестрой, направленный против матери. И Татьяна Федоровна опустила руки. С памятной июльской ночи, когда Шилов постучался в окошко родного дома. Валентина расторгла союз и отвергла брата как дезертира и преступника. С этой ночи Шилов опасался сестры, но больше опасался Лучинского, который, провожая Валентину, каждый день появлялся у калитки, мог заметить в доме мужчину и заинтересоваться им.
Побаивалась Лучинского и Татьяна Федоровна. Она осторожно поругивала дочь и со дня на день ожидала отправки ее ухажера на фронт.
Теперь, когда Лучинского призвали в армию и Валентина осталась одна, Татьяна Федоровна свободно вздохнула и, не скрывая от дочери своего победного торжества, надеялась, что Лучинский не вернется с фронта, а если и вернется, то не скоро.
Этот день Шилов считал наиболее подходящим, чтобы начать примирение с сестрой, в котором, как никогда, нуждался, и решил ей не прекословить. Но Валентина, увидев, что с отъездом Лучинского мать несправедливо ожесточилась с ней, взяла хлебную карточку и ушла из дома.
— Зачем ты ее? — спросил Шилов, когда Валентина, хлопнув дверью, выбежала на крыльцо. — Ей тоже без Лучинского не легко.
Татьяна Федоровна проворчала вслед дочери:
— Уж ничего и не скажи. Сразу — в пузырь. Ишь, зелье какое! Никуда не денется. Походит-походит, да и придет.
Шилов пожалел, что мать помешала ему наладить отношения с сестрой, в лице которой утратил на какое-то время одну из двух собеседниц. Он понял, что сестра ушла надолго, потому что взяла с собой хлебную карточку, но не знал, куда ушла, и спросил об этом у матери.
— В курятник Лучинского. Куда ей больше идти? — и пояснила: — Этот длинноносый ярыга оставил ей ключ. Вот она и фигуряет перед матерью.
— А что она там будет есть?
— Найдет. Картошка осталась от посадки.
Встав с постели, Татьяна Федоровна выглянула в окно. Увидев, что дочери на крыльце нет, она вышла в сени, закрыла дверь и легла в постель.
— Ложись и ты, дитятко, — посоветовала сыну. — Время позднее. Да не убивайся понапрасну. К лешему! Плюнь на ее причуды.
Шилов подтянул гирю часов и, зевая, молча спустился в подвал послушать ночной выпуск последних известий.
