попала в цель, хотя не была уверена, что Валентина для брата сделает то. что сделала Соня для Раскольникова, то есть заставит его сдаться правосудию.
Пока Татьяна Федоровна укладывала хлеб и закрывала авоську, Валентина подняла голову и бросила стремительный взгляд на мать.
— Я могу жертвовать только собой, — ответила она словами Сони и прибавила от себя: — И не могу усовестить брата, чтобы он добровольно сдался властям. Это не в моих силах.
— Ишь, ты, зелье. Добровольно сдаться властям? Не дождешься, голубушка, — не поняв дочери, прошипела Татьяна Федоровна и ушла.
В следующее воскресенье, возвращаясь домой, Валентина занесла книгу Светлане. Марии Михайловны не было дома.
— Поняла что-нибудь? — спросила Светлана.
— Все поняла, — ответила Валентина, зло сверкнув глазами на Светлану. Поняла даже то, почему ты дала мне эту книгу прочитать.
— Почему же?
— Ты сама знаешь почему, — и хлопнула дверью.
Дома Валентина рассказала о своих подозрениях матери и брату, не встретив с их стороны должного понимания.
— Это нам уже давно известно, — пробормотал Шилов и спустился в подвал.
Валентина воочию убедилась, что дома она совершенно чужая, что в ее сведениях никто не нуждается. Вот уже год, как семья живет какой-то раздвоенной жизнью. Мать скрывает от нее свои тайны, шепчется с сыном, потому что не верит дочери. С уходом Лучинского в армию Валентина особенно остро почувствовала одиночество и стала лишним человеком в семье. Брат иногда пытался с ней заговорить, но не для того, чтобы утешить ее, а просто из любопытства, вернее из личной потребности в общении. Жизнь становилась невыносимо трудной, а временами — бессмысленной. Единственное, ради чего стоило жить — это ощущение радости приближающейся Победы. Это Лучинский. И Валентина начинала жить ради Лучинского, ожиданием Лучинского.
Наступило лето. Шилов не выходил из леса. Его борода с оттенком подпорченной сыростью овсяной соломы и черные очки то и дело мелькали в чащобах и нож ловко орудовал у нагнутых берез, срезая побеги с еще не достигшими натуральной величины бледно-зелеными листочками. Заготовленный для коз корм Шилов стаскивал ночами на сеновал для просушки.
Однажды с вязанкой веников он шел в хутор и услышал потрескивание сучьев под ногами живого существа. Избегая встречи с человеком, свернул с тропинки и в ужасе остановился. Он чуть не угодил в 'волчью яму'.
Шилов и раньше слышал о ямах, но не знал, где они находятся. Говорили, что накануне войны, когда у западных границ запахло порохом, дикие звери покинули белорусские и брянские пущи и устремились на северо-восток, в тайгу, где было спокойнее. Хищники появлялись в окрестностях Кошачьего хутора, нанося урон общественному животноводству. Бывали случаи, когда волки подходили к скотным дворам и заглядывали в козьи стайки.
В деревнях стали бить тревогу. Охотники нарыли ям, провели облаву, а с началом войны люди забыли о них, и ямы на звериных тропах превратились в ловушку для человека. Попавший в беду не мог выбраться из ямы без помощи других и обрекал себя на верную гибель.
Обследовав охотничью западню и поставив заметки на подступах к яме, Шилов перекинул несколько жердей, набросал поперек веток, сучьев, запорошил травой. Словом, замаскировал ловушку, сделав ее незаметной среди бурелома и более опасной. Но для кого опасной? Надо полагать, не для дикого зверя — для неосторожного человека.
Утром, когда Татьяна Федоровна подала к завтраку чугунок горячей картошки и стакан молока, Шилов, доставая солонку из ящика стола, взглянул на мать, которая возилась у печки, и с дрожью в теле вспомнил о яме.
— Ну, мама. Сегодня искала бы ты меня в лесу. Вчера вечером, когда начало темнеть, я чуть не провалился в волчью яму.
— Что ты, господь с тобой, дитятко, — предостерегала мать. — Смотри. Будь осторожней. Сиди лучше дома. В доме и стены помогают. В лесу не одна яма.
— Сколько?
— Никто не знает, Мишенька. Охотники не сказывали. А нынче-то и спросить не у кого. Всех, как есть, забрили.
Весь следующий день Шилов потратил на поиски остальных волчьих ям, а вечером, сидя за столом, сообщил матери:
— Нашел еще две. Больше нет.
— Ну и слава богу, — походя у печки, сказала Татьяна Федоровна, не придав значения находке сына.
— Но первая, — продолжал Шилов, — самая глубокая. Провалился — могила.
С этого дня, уходя в лес, он почему-то подолгу думал о волчьих ямах, будто они таили в себе какой-то определенный смысл и могли быть полезными ему в будущем. Как браконьер, поставивший рыболовные снасти в запретных водах под носом вооруженной охраны, Шилов каждый раз, оглядываясь и прислушиваясь, с присущей ему осторожностью и трепетом проверял волчьи ямы, а потом уже принимался за дело. Иногда подходил к ним за несколько шагов и смотрел издали, не потревожил ли кто его маскировки и нет ли в яме обреченного существа.
К середине лета он покончил с заготовкой веткорма для коз, подкосил травы и ходил в лес просто на прогулку — подышать здоровым лесным воздухом. Эти прогулки Шилов всегда считал праздником. Выбрав знакомую с детства полянку, где вместе с ним росла ветвистая черемуха, успевшая к этому времени сбросить розово-белый наряд, он ложился на душистую траву, широко раскидывал руки и ноги, щурился от яркого солнца, часами вглядывался в безоблачное небо и мысленно рассуждал: 'Как все-таки хорошо жить на земле!' Шилов забывал в лесу все на свете и редко думал о своем подпольном существовании. Лежа на спине, он лениво смыкал веки, расслаблялся, сдерживал дыхание, вслушивался в лесные шорохи, в сонный лепет листвы на белоствольных березках, в перекличку птиц, стараясь выделить из многоголосого свиста пернатых певцов противный вороний крик — верный сигнал, что поблизости — человек. А Шилов всегда боялся встречи с людьми и уж никак не думал, что его дважды видели в лесу.
После дождей пошел в рост июльский слой грибов, и Шилов зачастил в лес, чтобы запастись на зиму лесным мясом.
Поворачивая по сторонам бороду и сверкая черными очками в лучах заходящего солнца, он как-то проходил с корзинкой грибов по тропинке, ведущей к Кошачьему хутору, и не заметил, что за ним, притаившись у кустов ольшаника, наблюдает женщина, которая, видимо, не желала встречи в лесу с незнакомым мужчиной. Это была бригадир полеводов Клавдия Семеновна
Окончив работу и не заходя домой, она без корзины, с платком, в который завертывала хлеб, решила пробежать по Кошкинскому лесу, чтобы поднять с десяток грибков и сварить семье ужин.
На другой день, в обеденный перерыв, у полевой сторожки, когда женщины уселись в тени перекусить и развязали узелки, Клавдия Семеновна, прожевывая хлебную корочку, искоса взглянула на Татьяну Федоровну, покачала головой и предостерегающе сказала ей:
— Смотри, девка. Запирай покрепче двери и никого не пускай в дом.
— А что такое, Клавдеюшка? — спросила Татьяна Федоровна и, выкатив на нее бесцветные глаза, перестала есть.
— Видела вчера в Кошкинском лесу бородатого старика в черных очках и с корзиной в руке. Идет прямо по тропинке к вашему хутору.
— Господи! — перекрестилась Татьяна Федоровна и придвинулась к бригадирше. — Час от часу не легче. Кто же это, Клавдеюшка, мог быть?
— Не знаю, — ответила бригадирша, нагоняя на бригаду страх. — Неровен час, заберется в избу. А у вас ни одного завалящего мужичка на весь хутор. Убьет — пикнуть не успеете. Ограбит — и был таков. Ищи ветра в поле.
— Грабить-то у меня, милушка, нечего, — побледнела Татьяна Федоровна, догадавшись, что
