чужаком. Марш домой! Не то милицию вызову…
— Татьяна Федоровна, давайте говорить по душам. Какой я чужак? Вы же меня хорошо знаете. Неужели я хуже других? За что ненавидите?
Татьяна Федоровна внутренне признавала, что Лучинский не хуже других, но делала наоборот, ограждая сына от опасности, которую мог внести в дом будущий зять, и стояла на своем.
— А уж не знаю, за что, — сказала она Лучинскому. Душа не лежит к тебе… Вот и весь мой сказ…
Татьяна Федоровна увела Валентину. Лучинский остался один за празднично накрытым столом и горько сетовал на себя, что не сумел отвести от своей невесты злобных нападок матери и позволил ей увести дочь в такую минуту… 'Надо быть самому позубастее!' — подумал он и, схватив себя за волосы, быстро заходил по комнате. Мысли мешались в его мозгу. Лучинский не знал, куда прислонить голову в этот счастливый, но в то же время ужасный день в его жизни. Он боялся потерять Валентину. Сидя у открытого окна и вдыхая запах цветущей рябины, он неподвижно смотрел на дорогу и ждал, не появится ли Валентина. Но в этот вечер Валентина не пришла. Пришел Щукин.
Постучавшись в дверь, он остановился у порога, снял туфли и, окинув любопытным взглядом горницу, сказал:
— Ты смотри. У тебя, Алеша, уют в доме наведен со вкусом… Не подумаешь, что живет холостяк.
— Это все Валентина, — признался Лучинский. — Я тут ни при чем.
Щукин вымыл руки и подошел к столу.
— У тебя, брат, губа не дура, — сказал он, усаживаясь против хозяина, — Валентина — чудесная девушка. Мало того, что красавица — умница. Одним словом, девка — клад. Дело прошлое, Алеша. Не стану скрывать. Но не обижайся на меня. Я к ней подбирался еще в сорок седьмом году. Так она мне прямо: 'Не заговаривай зубы. У меня есть жених, Лучинский, и я на тебя его не променяю'. Так что — гордись… Кстати, где она? Не вижу.
— Нет, Саша, Валентины. Мать увела, — с грустью сказал Лучинский, тяжело вздохнул, раскупорил бутылку 'столичной', обновил привезенные с собой рюмки и рассказал Щукину о приходе Татьяны Федоровны, о том скандале, который она учинила к его приезду.
Подняли рюмки, чокнулись за приятное знакомство. Выпили. Закусили.
— Трудно ее понять, Алеша, — проговорил Щукин. — Это какой-то изверг. С ней опасно дело иметь. Любого раздавит и затопчет в грязь…
— Я-то знаю, Саша. Испытал на себе. У нее для меня в сенях коромысло содержалось, чтоб, значит, близко не подходил к дому…
Выпили по второму шкалику. Щукин придвинул к себе тарелку с колбасой и, ткнув вилкой в сальный ломтик, бесхитростно взглянул на Лучинского:
— А ты не задумывался, почему она такой зверюгой на тебя бросается?
— Рожа моя ей не нравится, — признался Лучинский и посмотрел в зеркало.
Щукин захохотал дробным смехом.
— Пойми меня правильно, Алеша. Не в роже дело, — сказал Щукин и с какой-то осмотрительностью выглянул в окно.
— А в чем?
— При твоей роже Татьяна Федоровна с удовольствием отдала бы за тебя Валентину и благодарила бы бога за свою судьбу… Она тебя боится…
— Меня боится? Зачем меня бояться? Что я…
— А вот зачем, — перебил его Щукин. — Мне кажется, она скрывает в подвале сына-дезертира и боится пускать тебя в дом…
Лучинский встрепенулся, будто его самого обвинили в дезертирстве:
— Что ты сказал? Сына скрывает? Какого сына? Ее сын утонул.
— Черта с два утонул — пропал без вести, — поправил Щукин. — А это понятие довольно растяжимое… Сидит дома, в подвале.
— Откуда у тебя такие сведения? — продолжал наступать на него Лучинский.
— Есть серьезные улики.
— Какие улики?
— Я читал письмо Ершова из Устюга. Следователь Невзоров утверждает, что Шилов не утонул, а дезертировал, да прокурор не дал визы на арест.
— Следователь мог ошибиться…
Щукину, видимо, не хотелось раскрывать перед Лучинским все карты, но желание убедить товарища в своей правоте взяло верх:
— Хорошо, Алеша… Между нами… Я видел Шилова в Приводине. Деньги меняли во время реформы. Спрашиваю: 'Кто последний?' — 'Я', — говорит. Смотрю — вроде Шилов. На глазах — черные очки. Ну, думаю, попался, соколик. Не прошло и минуты, как он повернулся ко мне: 'Стойте за этой женщиной. Пошел менять, а деньги забыл на столе. Сейчас приду. Недалеко живу'. Я нарочно задержался с машиной и прождал его целый час — как в воду канул.
— Что же ты, Саша, до сих пор молчал?
— А вдруг обознался? Тогда что? Это же подсудное дело. Татьяна Федоровна мне горло перегрызет… Живет, мол, недалеко. Значит, не Шилов.
— А еще какие улики?
— Была одна возможность схватить его, да Леушев проморгал… Налей еще по стопочке, — попросил Щукин, и Лучинский протянул руку к бутылке. Рука его дрожала. Он не попадал в рюмку и проливал водку. Наблюдая за ним, Щукин пожалел, что сказал о Шилове. Но раз уж начал, решил закончить: — Во время нашей свадьбы прибежала Симка-молочница и сказала, что в избе Шиловых горит свет и кто-то ходит по горнице. 'Господи! Да это же воры!' — завопила Татьяна Федоровна — и домой… Ходил, конечно, Шилов. Я специально подослал Леушева схватить Шилова. Но не тут-то было… Татьяна Федоровна его облапошила. И Леушев вернулся несолоно хлебавши. Я ничего не сказал на его оплошность.
Лучинский начинал верить Щукину. Он сидел как на иголках и думал, в каком аду находится Валентина. Кое-что прояснилось в голове о причинах враждебного отношения к нему Татьяны Федоровны:
— Кто еще знает о Шилове?
— Жена и теща. Они еще приписывают ему и убийство Ершова.
— Погоди-погоди. — ужаснулся Лучинский. — Что-то в голове не вмещается. Этого быть не может. Они же друзья с детства.
— Может! — убеждал его Щукин. — Подкараулил в Кошкинском лесу и убил… чтоб не выдал его, Шилова. Вещмешок Ершова нашли. Правда, вину свалили на каких-то заключенных, бежавших из-под стражи… Так все и замяли…
— А если это 'все' размять?
— Я так же думал сначала. Но ведь это предположение, — подосадовал Щукин. — Да и кто будет такими делами заниматься? Заинтересованных лиц нет. В конце концов Шилова в мешке не утаишь — выползет наружу. А пока пускай гниет в подвале. Сам себя наказал… Жаль только Валентину… Боюсь, Алеша, как бы она в схватке с матерью рук на себя не наложила.
Лучинский окончательно растерялся.
— И Валентина об этом ни слова, — в задумчивости шевельнул он губами. — А если у нее спросить про Шилова?
— Не вздумай, Алеша, — предостерег его Щукин. — Себе хуже сделаешь. Она ничего не скажет и от тебя отвернется. Брата жалеет. Важно вырвать ее из рук матери, пока не поздно. Подумай, может, все мирно уладишь. Да будь осторожней… Эта старая клизма покажет себя еще не раз.
Щукин ушел поздно вечером, попросив Лучинского никому не говорить о своих подозрениях насчет дезертирства Шилова и убийства Ершова:
— Поймать Шилова — другое дело.
— А если окажет сопротивление да поступит так, как с Ершовым?
— Со мной? Мало каши ел. Силенки не хватит.
— Хватит, Саша. Он не дурак. Живым не дастся. И тебя угробит.
