писать письма. Лучинский обнял ее, прыгнул на подножку вагона и, улыбаясь, помахал рукой. Поезд тронулся.
На обратном пути Валентина вышла из кабины у Кошачьего хутора. Шилов, увидев машину Щукина, сошел с чердака:
— Проводила?
— Проводила, — вздохнула Валентина, заходя в избу вместе с братом.
— Значит, Алеша теперь — старший механик?
— Старший. Да что толку? Для меня не легче, — проговорила она с надеждой поглядывая на брата.
— А может, мама разрешит? Надо ее чем-то задобрить, — посоветовал Шилов.
Валентина вспомнила о подарках, привезенных Лучинским:
— Алеша накупил для нее платьев да отрезов шерсти, да шелка целый чемодан. Ты поговори с ней. Может, остепенится. На тряпки-то она жадная.
Шилов обещал сестре склонить мать к согласию, но с одним условием.
— С каким?
— Чтоб Лучинский забыл дорогу в наш дом…
— Интересно, — сказала Валентина, и слабая улыбка расплылась по ее лицу: — На это Алеша больше всего и надеется.
— Алеша надеется? — передернуло Шилова. — Значит, ему кто-то наклепал про меня. Не иначе как Щукин. Как бы все это для нас плохо не кончилось.
Вскоре о подарках Лучинского узнала Татьяна Федоровна и обещала сыну подумать о судьбе Валентины. Шилов, как и в сорок втором году, возложил на себя обязанности третейского судьи, хотя и не тешился надеждами на терпимый исход надвигающейся семейной драмы. Чтобы не думать о ней, он почитывал в газетах про колорадских жуков, заброшенных в Европу американским президентом, следил за ходом начавшейся под флагом ООН войны в Корее, интересовался сбором подписей под Стокгольмским воззванием. Валентина надеялась на добрые намерения брата и редко появлялась дома, полагая, что столкновения с матерью ухудшат и без того плохое ее положение.
В середине июля она пришла домой с необычным подписным листом и попросила Татьяну Федоровну поставить свою подпись.
— Что это? Опять заем? — спросила она у дочери. — Совести у вас, безбожников, нет. Весной подписывалась — хватит. Сколько можно вымогать деньгу у бедного человека? Ироды!
— Это не заем, — пояснила Валентина. — Это… чтоб войны не было…
— А мне что? Пускай воюют. Меня на фронт не погонят.
Шилов с ухмылкой посмотрел на мать и вступился за сестру:
— В новой войне, если ее развяжут американцы, фронта не будет.
— Как не будет?
— А вот так, — грубо осадил ее Шилов. — В Коряжме, например, намечается строительство крупнейшего в мире целлюлозного комбината. Случись война — на него в первую очередь сбросят атомную бомбу, а от твоего Кошачьего хутора и угольков не останется… Поняла?
Татьяна Федоровна вытаращила на сына глаза и перекрестилась:
— Где расписаться?
— Вот здесь, — показала Валентина.
— А сама-то расписалась?
— А ты что, ослепла? — донимал ее Шилов. — Вон фамилия — Лучинская…
Мать позеленела от неосторожной шутки сына, но, стиснув зубы, сдержалась. Лучинский становился ей костью в горле, и Татьяна Федоровна не знала, как от нее избавиться.
Оставшиеся полтора месяца до возвращения Лучинского с курсов пролетели быстро. Первого сентября Лучинский приехал. А второго, в субботу, Валентина сказала матери, что в воскресенье, в девять утра, в дом придут сваты и надо приготовиться к их приему.
— Кто придет? — спросила Татьяна Федоровна и, выступила в лице.
— Лучинский, Щукин и Леушев.
— А Леушев зачем?
— Алеша с ним познакомился и пригласил в компанию…
Татьяна Федоровна схватила себя за волосы и заголосила
на весь дом:
— Не отдам! И сватов на порог не пущу.
— Не отдашь — пожалеешь. Я голову в петлю суну…
— Не стращай! Не сунешь, — подсатанила мать. — Не отдам! Слышишь? Это мое последнее родительское слою… Все…
— Мама, — подошел к ней Шилов и стал на колени. — Утром я уйду на недельку в Реваж. Пропусти сватов. Пусть сестра выходит замуж. Не отказывай ей, пожалуйста. Это ее право. Она человек и много перестрадала из-за меня. Лучинский в наш дом не ступит и ногой. Ты сама обещала подумать.
— Вот я и подумала, — гневно заговорила Татьяна Федоровна.
— А ты-то подумал? Не подумал. Семь лет тряслась над тобой. Ночей не спала… Перед богом грешила, изворачивалась, что змея, милицию за нос водила, воровала, чтоб тебя прокормить, лгала на каждом шагу. Семь лет — не баран начихал. И все для того, чтоб отдать тебя в лапы Лучинскому? Нет, голубушка, — заглянула дочери в глаза, — мы все одной веревочкой связаны. Все грешники. А я не вечная — скоро помру… Его-то куда денешь? Он тебе брат, родная кровь. Тебе и кормить его до смерти. Больше некому. И никуда ты от него не спрячешься… Вот моя материнская воля! Ослушаешься — прокляну…
Валентина воочию убедилась, что ей никогда не бывать замужем за Лучинским, что мать после своей смерти прочит ее в кормильцы брата-дезертира, и больше не пыталась испытывать свою судьбу. Все стало яснее ясного, что жизни у нее не будет. Так лучше — смерть. Горло Валентины перехватило обжигающей болью. Из глаз брызнули слезы. Она подскочила к матери и бросила ей в лицо язвительную реплику:
— Проклинай! Мне теперь уже все равно. Жаль только Алеши. Бедный Алеша! Как я его ждала! И вот дождалась… А по-твоему не будет. Слышишь? Не будет, — она бросилась на кроватки, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала.
Ночью, когда в доме все стихло и Татьяна Федоровна, отдуваясь, похрапывала на полатях, а Шилов уполз в свой подвал, Валентина встала Споете ли, нашла в горке карандаш и клочок бумаги, что-то написала при тусклом свете лампадки, покосилась на полати и, оставив записку на столе, тихонько, на цыпочках, чтоб не разбудить мать, вышла в сени…
Утром Шилов высунулся из подвала и взглянул на ходики
— без пяти восемь. 'Проспал! — заспешил он, бегая по горнице. — Скоро сваты придут, а я все еще дома'. Уложил в рюкзак приготовленную с вечера еду, натянул резиновые сапоги, старую куртку. Взял компас. Потом подбежал к столу выпить стакан молока и увидел записку. Сердце его сумасшедше заколотилось. В глазах потемнело. Он взял в руки записку, от которой повеяло страшным холодом, развернул ее и прочитал:
'Неужто ее нет в живых?' — молнией проскочило в его голове. Шилов сорвал с кровати одеяло. Валентины не было. Он — в сени, на повить — нет! Заглянул на чердак и вместе с лестницей в страхе отшатнулся от верхнего бревна. Перед ним на старых вожжах, в петле которых когда-то побывала и его голова, тихо покачивался окоченевший труп Валентины…
— Ма-а-ма!
Услышав сквозь сон грохот падающей лестницы и отчаянный вопль сына, Татьяна Федоровна соскочила с полатей, широко распахнула дверь в сени и застыла на пороге, не понимая, что происходит:
— Чего кричишь? Людей с ума сводишь?
