— Валентина… повесилась…
— Господи! Опять, дитятко, напасть, — наложив на себя крест, застонала обезумевшая Татьяна Федоровна. — Вот зелье-то какое! Ведь довела свое дьявольское непослушание до конца…
— Мама! Ты бы хоть мертвую не ругала, — упрекнул Шилов и, ничего не видя перед собой, поставил лестницу и снова полез на чердак.
Спазма сдавила его горло. Поцеловав труп сестры в посиневший лоб, он заплакал навзрыд, спустился с чердака, подхватил на плечо рюкзак и, спотыкаясь, быстро зашагал к лесу, поблескивая черными очками.
Татьяна Федоровна, как сумасшедшая, с диким взглядом, с неприбранными волосами, в ночной рубашке, босиком выбежала на большак и трусцой пустилась к опытной станции. Увидев с белыми рушниками через плечо сватов, выходивших из калитки Лучинского, она подбежала к ним:
— Опоздали, сватушки, опоздали… Невестушка-то… повесилась…
Десятая весна подпольного существования Шилова в Кошачьем хуторе, весна 1953-го года, была на редкость хмурая и неласковая. Да и началась она с потрясающего душу сообщения. Умер И.В.Сталин… Повсеместно проходи-ли траурные митинги. Ораторы возносили 'великого вождя' до небес. От имени народа оплакивали невозместимую утрату для каждого человека, большого и малого, старого и молодо-го. Однако среди миллионов людей, стоявших у трибун, не было единодушия в оценке заслуг и личности покойного. Одни плакали и плакали потому, что не представляли себе Кремля без твердой поступи Сталина с гулко отдающимися шагами по дворцовым залам и золоченым палатам. Другие — хмурились, вспоминая родных и близких, канувших в Лету МВД. Верилось, что со смертью этого человека на веки закатится эпоха 'черных воронов', судейских троек с их поголовным обвинением только потому, что перед ними люди и хотят человеческой жизни. Наконец, третьи, понуро глядя в землю, гадали, куда повернут страну 'мизинцы' высохшей в щепку многопалой руки Сталина и что предстоит еще испытать в будущем народу…
В субботу, получив свежие газеты из рук матери, Шилов с важностью уставился на портрет в черной раме, будто впервые видит Сталина, и, сокрушенно покачав головой, с завистью сказал:
— Какой человек! А? Как высоко его подняли! И умер… Обидно…
Татьяна Федоровна, натягивая на себя халат, не поддержала сына:
— Позавчера на митинге все плакали. Партийный секретарь слезами давился. А мне, что был Сталин, что не было — одна малина. И ты не жалей.
— Не скажи, мама. Ты посмотри, какой человек! Ведь это — Сталин. Не какой-нибудь замухрышка…
— Рисуют-то его — куда с добром, — продолжала Татьяна Федоровна. — А на деле виду-то нет. Махонький, худущий, пахорукий. И рожа-то, что у Олесы слободского — корявая…
— Откуда ты все знаешь?
— Как не знать, дитятко? Сама Кузакова из Сольвычегодска сказывала. Постояльцем у нее был. Обувку чинил. А бабник, каких свет не видывал. Валенки Кузаковой подшил. Так вместо уплаты снахальничал. Ребенка ей прижил.
— И где этот ребенок сейчас?
— В Москву подался…
— Выходит, Сталин не до дна масляный — с болячками. А положат его в Мавзолей, к Ленину, — с грустью проговорил Шилов. — А ты меня куда положишь?
— Что ты, дитятко, рано хоронишь себя, — укорила мать. — Ты молодой, здоровый. Тебе жить да жить.
— Это, мама не жизнь.
— А что это?
— Существование…
— Коли живешь, значит, жизнь, — поправила Татьяна Федоровна. — А если уж помирать, так я раньше тебя помру…
— Тебе-то что. Тебе хорошо, мама, — отложив газету в сторону, позавидовал Шилов. — Тебя хоть чужие люди, да похоронят на кладбище. Может, не так пышно, как Валентину, а похоронят по-человечески. А вот меня… Разве уж ты закопаешь где-нибудь в огородце, втайне от людей да по весне грядку на могиле вскопаешь. Только ничего не сади на ней, кроме горького луку — не вырастет…
— Почему, Мишенька, не вырастет?
— Горький я человек, мама. Пустой. Некудышный. Конченый. Моя песенка давно уже спета. Потому и не вырастет…
Татьяна Федоровна заплакала. С тех пор, как не стало Валентины, глаза ее не просыхали от слез. Она еще намного постарела, осунулась. Голова ее побелела. На лице прорезались морщины. И двигалась она коротенькими шажками. С притопыванием. Постоянно оглядывалась, точно за ней следили злые люди, чтобы схватить ее и отнять последнюю радость — сына.
В воскресный день, как и в будний, она рано затопила печку, потому что и в выходные ходила на ферму. Весело потрескивали сухие дрова, но на душе было прискорбно. В печке закипали чугунки с водой. Татьяна Федоровна чистила картошку и часто выглядывала в окно, на большую дорогу, где то и дело проносились грузовики, стучали о булыжник колеса телег, плелись взад и вперед пешеходы.
— Глянь-ко, Мишенька, кого это нелегкая в такую рань несет на Ядриху?
— Это, мама, Лучинский.
— Весна, — с тоской в глазах проговорила Татьяна Федоровна и потянулась к переднику, чтобы вытереть слезу. — На могилку к Валюшеньке пошел… Не может забыть… Жаль мне его, дитятко…
Валентину похоронили на Васильевском кладбище, рядом с могилкой отца. Лучинский поставил ей пирамидку с красной звездой на крохотном шпилике. Поместил в овальчик под стекло карточку. Обе могилы — отца и дочери — обнес голубой чугунной оградкой, подвесил дверцу, вкопал беседку, похожую на букву 'Т', и каждое воскресенье весной, летом и осенью за двенадцать верст приходил 'поговорить' с Валентиной, попросить совета, как жить.
Рассказывали, что звездочка, покрытая фосфорным соединением, в темноте светится, пугая прохожих, оказавшихся ночью у кладбища.
Старушки иначе толковали о свойствах чудесного минерала и, ограждая себя от восходящего с того света огня крестным знамением, говорили пытливым, что это искрится любящее сердце Валентины.
— И долго оно будет искриться? — спрашивали пытливые, не очень-то доверяя толкованию старушек.
— Покуда Лучинский не женится и не перестанет ходить на кладбище.
Надо сказать, что старушки толковали по-божески, не лукавили. Лучинский не женился вообще, ходил на могилку, и звездочка до сих пор светится по ночам на забытом погосте у Васильевской церкви.
Услышав от матери печальную повесть, о горящей звездочке на могиле Валентины, Шилов почувствовал вину перед покойной сестрой.
— А я-то хорош гусь, — сказал он, вздыхая, — не бывал на ее могилке.
— Летом сходишь, дитятко. Пока похранись малость.
Татьяна Федоровна боялась отпускать сына в Васильевское. Это старинный погост, с самой красивой на Севере сельской церковью, собирал покойников с округи в пятнадцать верст. Там каждый день кого-то хоронили. Так что немудрено было встретить среди чужих знакомого человека. А потерять вслед за дочерью сына для Татьяны Федоровны не все равно.
Кроме того, она боялась отпускать сына и по другой причине. Шилов три года назад, скрываясь от следствия, наводнившего дом Татьяны Федоровны в связи с самоубийством Валентины, перенес двустороннее воспаление легких и сам едва не сошел в могилу…
Уходя к охотничьему зимовью, он обещал матери вернуться через неделю, когда похоронят сестру и в доме все утихомирится, но вернулся через две недели исхудавший, еле живой, с температурой под сорок.
Когда в то страшное утро он вышел на задворки и скрылся в лесу, подул сильный ветер. Неистово зашумели деревья, роняя первую пожелтевшую листву. Небо заволокло тучами. Заморосил дождь. К полдню ненастье усилилось.
