Щукину нечем было бы крыть.
— Я думала, дитятко, про Реваж, — оправдывалась мать. — Побоялась, что ты опять простудишься да сляжешь.
— Сейчас лето. Не простужусь. Спички возьму с собой. Так что завтра же иди к Леушеву и приглашай. Я утром, чуть свет уйду в Реваж.
— Кашель еще не прошел, Мишенька.
— Пройдет…
Утром, отправив сына к охотничьему зимовью. Татьяна Федоровна постучалась к Леушеву. Леушев еще спал, согнувшись калачиком на столе. Услышав стук в дверь, он соскочил со стола, накинул китель и, не застегнув пуговиц, поспешно подошел к двери:
— А-а, Татьяна Федоровна! Здравствуйте. Что у вас?
Татьяна Федоровна сочувственно посмотрела на участкового, приложилась глазами к письменному столу с шинелью и полевой сумкой и догадалась, что Леушев спал на голом столе.
— Жалко мне тебя, дитятко, — сказала она и пустила слезу. — Всю ноченьку не спала. Мучилась. Зря, думаю, отказала человеку. Приходи да живи на здоровье. Я и постельку приготовила, и тумбочку для тебя поставила. Приходи.
— Большое спасибо, Татьяна Федоровна. После работы приду.
Вечером Леушев переселился к Шиловым. Повесив шинель и сумку на отведенную ему вешалку, он снял фуражку, засучил рукава, умылся, полюбовался вышитым полотенцем, которое Татьяна Федоровна достала для него, и уселся на лавку возле стола, потирая от удовольствия руки:
— Как ваш сибирский кот? Не пришел? — спросил наконец Леушев, не зная, с чего начать разговор с молчаливой хозяйкой.
— Тогда при тебе выскочил на волю, — ответила хозяйка, — да опять куда-то уплелся, мошейник. Чистая беда с этим котом.
— Может, вам дровишек наколоть, воды натаскать? — спросил Леушев, соскочив со скамейки и взглянув на хозяйку.
— Не беспокойся, Коленька. Спасибо, — заранее поблагодарила хозяйка. — И дрова есть, и воды полный бачок. Все, слава богу, есть.
Открыв сундук и достав оттуда новую скатерть с кистями, Татьяна Федоровна накрыла стол, накормила гостя ужином. Не забыла поднести и шкалик, и Леушев остался довольным новой квартирой.
Утром он уходил в опытную по служебным делам и возвращался вечером, когда хозяйка была уже дома. Иногда от нечего делать заглядывал к Лучинскому, но чаще заходил к Щукину.
— Ну как? Устроился? — при первой же встрече спросил его Щукин.
— Спасибо, Саша. Отлично устроился.
У Щукина глаза полезли на лоб:
— Серьезно? А я, признаться, предложил квартиру и сам же потом стал сомневаться. А вдруг не пустит?
— Почему не пустит?
— Да так, — замялся Щукин. — Характер у нее неровный.
Поздно вечером приехала из Курцева Мария Михайловна посмотреть младшенькую внучку и, услышав от дочери, что Леушев снял у Шиловых квартиру и будет там жить неопределенное время, поджала губы…
— Значит, насчет Шилова получается, как говорят, в огороде бузина, а в Киеве дядька? — вмешался в их разговор Щукин. — Невзоров ошибается. Не может же Татьяна Федоровна пустить на квартиру милиционера, если у нее в подвале скрывается сын-дезертир. Это все равно, что бочку с бензином поместить на хранение в горящий склад… Такого быть не может…
Мария Михайловна покраснела, задумалась и не ответила зятю. А в опытной уже появились слухи, будто Татьяна Федоровна пустила в доживалы молодого мужика. И кого? Леушева, который бросил жену и ушел к старухе.
С этого дня Лучинский взял под сомнение догадки Щукина и причину самоубийства Валентины искал в самой Татьяне Федоровне. Заупрямилась, дескать, не захотела видеть Лучинского своим зятем — и баста.
Слухи о проказах Леушева докатились и до Фаины. Да еще какие слухи! С подковыркой. Фаине стали колоть глаза Татьяной Федоровной. Фаина не снесла злоязычия старух и на шестой день затесалась к Шиловым, застав мужа за столом в мирной беседе с Татьяной Федоровной.
— Хватит, Николай, дурака валять. Насмешил людей,
— сказала она Леушеву. — Теперь собирайся до пошли домой.
— Садись, Фаинушка, с нами ужинать, — пригласила Татьяна Федоровна и, встав из-за стола, взяла чистую тарелку и черпак.
— Спасибо, — откланялась Фаина. — Я сыта… Собирайся, Коленька. Не сердись на меня. Я тогда неправа была. Прости, если сможешь.
Леушев вышел из-за стола, отблагодарил хозяйку за хлеб-соль и, достав из бумажника пятьдесят рублей, положил на стол:
— Это вам, Татьяна Федоровна, за хлопоты.
— Что ты, дитятко… Не возьму, — отклонила хозяйка.
— Грешно брать, когда от чистой души помогаешь человеку. Видя бескорыстие кошкинской хозяйки, приютившей в трудные минуты ее мужа, Фаина горячо вступилась за Леушева:
— Возьмите, пожалуйста, Татьяна Федоровна. Очень прошу. И большущее вам спасибо за вашу заботу о моем Николае.
— Не за что, милушка… А уж коли брать, так возьму ради твоего доброго сердца, что ты помирилась с мужем. Хороший он человек, Фаинушка. Надо беречь его. Совета вам да любови, деточки.
Татьяна Федоровна умела показывать людям изнанку своей души и создавать о себе славу набожной благодетельницы. В этом у нее больше возможности — природный ум и богатый жизненный опыт.
Леушевы откланялись и ушли домой. Татьяна Федоровна вышла на крыльцо проводить их. Помахала платком и по привычке заперла на засов дверь.
Оставшись наедине со своими бедами, она строго взвесила, что дал ей за неделю Леушев, будучи постояльцем, и улыбнулась. А дал он многое. И самое важное то, что ввел в заблуждение Сидельниковых, заставил их похоронить догадку о дезертирстве Шилова, взятую когда-то из письма Ершова. Теперь никто не может упрекнуть Татьяну Федоровну, что она прячет в подвале сына… Тем не менее опасность случайного разоблачения оставалась.
Татьяна Федоровна положила за правило и впредь всегда и везде быть осторожной. Сын ее, как и прежде, не должен попадаться на глаза людям, которые его знали. Прогулки в Кошкинский лес тоже надо сократить наполовину, а заглядывать куда-нибудь подальше от опытной станции.
Шилов вернулся из Реважа на двенадцатый день. Татьяна Федоровна с тоски чуть не сошла с ума. Три ночи не смыкала глаз. Наконец на четвертые сутки в прозрачном тумане белой ночи заметила тень, отделившуюся от кромки ольшаника и, распластав руки, как птица крылья, трусцой побежала навстречу замеченной тени:
— Мишенька, ты?
— Я, мама.
— Слава богу, — сказала Татьяна Федоровна и, обняв сына, поцеловала. — Соскучилась я, дитятко, по тебе. Все глаза проглядела. А тебя все нету.
Шилов взглянул на темные окна своего дома:
— Леушев ушел?
— На шестой день Фаина увела, — оглядываясь, прошептала мать и всплакнула: — Все, слава богу, обошлось любо-дорого. Затуманила я им мозги. А Леушев про кота выспрашивал. Не иначе как хотел посмотреть.
— А плачешь зачем?
— Тоскливо, дитятко. Раньше хоть с Валюшенькой поговоришь — и то на душе легче. А теперь — одна-одинешенька, что эта осинка на помойке.
