сцену, закутанная в норковое манто. Оглушенная шумом, она подошла к микрофону, чувствуя, как дрожит под ногами деревянный пол. Она стояла молча, разглядывая публику, ее белокурые волосы, постриженные и загнутые внутрь, сверкали в ярком свете. Солдаты засвистели, закричали, затопали.
Прошло несколько минут, пока свист, крик и топот утихли. Дженни наклонилась к микрофону.
– Подождите минутку, парни, – сказала она тихим голосом, высвобождая одно плечо из-под манто. – Я сниму манто.
Снова по рядам прокатился гул, когда она, неторопливо сняв манто, бросила его на сцену позади себя. Она была в облегающем, белом с алмазными блестками вечернем платье. Дженни опять наклонилась к микрофону, одна бретелька соскочила с плеча, и она быстро поправила ее.
– Я чувствую себя неловко, никогда не видела сразу столько мужчин, – Солдаты восторженно закричали. – И теперь даже не знаю, что делать, – мягко сказала она.
– Не делай ничего, крошка, – раздался громкий крик из первого ряда. – Просто стой там!
Снова раздались восторженные крики, и Дженни, улыбаясь, повернула голову в ту сторону, откуда прозвучала реплика. Она подождала, пока шум немного стихнет.
– У меня есть небольшая песенка, и я хотела бы спеть ее вам. Хотите послушать?
– Да! – раздалась одновременно тысяча голосов.
– Хорошо, – сказала Дженни, подходя ближе к микрофону и снова поправляя соскочившую бретельку. – А теперь представьте, что вы дома, слушаете радио. Если вы закроете глаза...
– Закрыть глаза: – снова раздался голос из первого ряда. – Крошка, хоть мы и солдаты, но не сумасшедшие.
Раздался хохот, Дженни беспомощно улыбнулась, и в этот момент тихонько зазвучала музыка. Пятно света сжалось, теперь оставалось освещенным только ее лицо. Наступила тишина. На студии была сделана великолепная аранжировка этой старой любовной песенки. Мелодия исполнялась на фортепьяно, духовых инструментах и скрипке, ритм задавали ударные и контрабас.
Дженни начала петь, глаза ее были полузакрыты, губы сверкали.
– «Я хочу, чтобы ты любил меня, – пела она с легкой хрипотцой, – и никто другой, только ты...»
Ее голос потонул в реве. На секунду ей стало страшно, потому что в нем она различила едва сдерживаемую страсть.
13
Морис Боннер вошел в голливудский ресторан «Браун Дерби», держа подмышкой толстую голубую папку со сценарием. Швейцар поклонился ему.
– Добрый день, мистер Боннер, мистер Пирс уже здесь.
Боннер подошел к отдельной кабинке в задней части ресторана. Дэн оторвал взгляд от номера «Голливуд Репортер» и положил газету на стол рядом со стаканом.
– Привет, Морис.
Боннер уселся в кресло напротив него.
– Привет, – сказал он и бросил взгляд на газету. – Читаешь похвалу нашей девочке?
Дэн кивнул.
– Это еще что, – сказал Боннер. – Петрочелли рассказывал мне, что никогда не видел ничего подобного. Сначала они не отпускали ее со сцены, а потом почти раздели, когда она пробиралась к машине. Хоуп первым делом позвонил мне сегодня утром и сказал, что хотел бы включать ее в программу каждый раз, когда она сможет.
– Это еще раз доказывает мою правоту, – сказал Пирс. – Считаю, что сейчас она даже более популярна, чем в свое время Рина Марлоу. – Он бросил внимательный взгляд на собеседника. – Все еще бываешь там раз в неделю?
Боннер усмехнулся, в этом городе не было секретов.
– После премьеры «Грешницы» в Нью-Йорке Корд порвал старый контракт и дал ей новый.
– Я не знал об этом.
– Все очень просто. В то утро, когда она получила новый контракт, она пришла ко мне в кабинет, взяла мою ручку и подписала его. Потом посмотрела на меня и сказала: «Отныне я не обязана ни с кем трахаться. Даже с тобой». Взяла контракт и вышла.
Пирс рассмеялся.
– Я ей не верю, шлюха всегда останется шлюхой, просто ее загнали в угол.
– Да, загнал Джонас Корд. У меня такое предчувствие, что она собирается за него замуж.
– Так этому сукину сыну и надо, – зло сказал Пирс. – Он до сих пор не знает, что она была проституткой?
– Не знает.
– Ну и наплевать, как бы тебе ни нравилась девка, всегда найдется лучше. А как дела у Джонаса?
– Не делает ничего, кроме денег. Но ты же знаешь Джонаса, он чувствует себя несчастным.
– Почему?
– Хотел поступить на службу в военно-воздушные силы, но его не взяли. Даже не допустили на комиссию, объяснив, что он незаменим для авиационной промышленности. Он в ярости покинул Вашингтон,
