знал, что как бы я не чесался, это все равно не поможет.
Я откинул одеяло, встал, поднял меч в ножнах и осторожно отошел от Дел, ослов, фургонов, акетни. К жеребцу. Я подошел к нему, отвязал веревку от недоуздка, перекинул повод ему на шею. Я не стал седлать его или накидывать потник, просто вскочил на спину и сжал коленями гладкие шелковистые бока.
Он фыркнул, присел на задние ноги, пару раз переступил, поднимая пыль, а потом застыл, ожидая моего решения.
— На восход, — сказал я ему, не приказывая ни коленями, ни поводом.
Он сразу повернулся на восход и с места взял галопом. Ни седла, ни стремян, ни потника. Между нами только набедренная повязка и ничто не мешает всаднику и лошади чувствовать друг друга.
Он мчался по пескам пока я не остановил его одним словом. Я перекинул ногу через холку, соскочил, отошел от гнедого шага на четыре, вынул яватму и позволил рассвету изучить ее порок.
Возник вопрос: Зачем я здесь?
Я вздрогнул, но отогнал его.
Я опустил кончик меча в песок и нарисовал совершенный круг, разрезая верхний слой пыли, чтобы добраться до плоти пустыни: сверкающих льдистых кристаллов.
И другой вопрос: Что я здесь делаю?
Я заставил его замолчать пожатием плеч.
Когда круг был закончен, я переступил черту, прошел к центру и, опустившись на песок, положил меч клинком и рукоятью на бедра. Приятно было чувствовать прикосновение прохладной стали к Южной (Южной ли?) коже, слишком светлой для Южан, и слишком темной для Северян.
Что-то среднее. Ни то, ни другое. Что-то, вернее кто-то, отличающийся от всего привычного. Созданный чужой песней и не умевший слушать.
Я положил ладонь на клинок, закрыл глаза, чтобы забыть о наступающем дне. Чтобы забыть обо всем кроме того, что скрывалось во мне и заставляло измученное тело дрожать.
И снова вопрос: Что происх…
Я не дал ему закончить.
Открылся внутренний глаз. Он Видел многое.
Переделает ли он меня? Вряд ли. Или я так нужен ему?
Клинок потеплел под моими ладонями.
Глаза открылись. Шатаясь, я поднялся, уронил меч, сделал два шага к периметру круга и упал на колени.
Желудок выворачивался, но он был пуст.
Я задохнулся, закашлялся. Посмотрел как по коже стекают капли пота.
Аиды, что я…
Ноги внезапно ослабли и я упал лицом в песок, из последних сил заставляя себя дышать.
Беспомощно сжимая пальцы, которые лишились почерневших ногтей. И теперь обрели новые.
Толчок, который пригнал меня сюда, остался только в воспоминаниях. Внутренний глаз закрылся.
Я перекатился на спину, согнув руки и ноги, заполнил легкие воздухом, уставился вверх, в небо, где первые лучи солнца поглощали звезды. Жеребец, обеспокоенный близостью силы, которую он не понимал и не мог понять, переступил и тревожно заржал.
Он ненавидит магию не меньше меня.
Но он никогда не узнает, что она испытывает, пытаясь вырваться из темноты к свету дня, чтобы получить душу. Он никогда не узнает насколько она могущественна и каково чувствовать ее в себе.
Он не знает того, что знаю я; и это незнание благословение.
Я смотрел в небо и смеялся, потому что смеяться лучше чем плакать.
Аиды, какой же я дурак.
Аиды, как же мне страшно.
Ослов успели запрячь в фургоны, акетни готовы были отправляться в путь. Дел сидела на своей гнедой кобыле. Лицо у нее было бледное и взволнованное.
Я остановился, соскользнул с жеребца, наклонился, чтобы подобрать свои вещи, и быстро оседлал гнедого. Торопливо сделав глоток из фляги, я вскочил в седло. Единения с лошадью уже не было — мешали седло и потник.
— Поехали, — объявил я.
Мехмет, управлявший первым фургоном, закричал на осла, потом поднял с колен кнут и ударил по жесткому крупу. Осел шагнул вперед, зазвенели украшения упряжи, фургон пришел в движение. За Мехметом последовали остальные.
Почувствовав приближение гнедой кобылы, я сжал бока жеребца, заставляя его двигаться, но Дел упрямо перегородила нам дорогу. Я выругался, затянул повод и отпихнул голову жеребца в сторону, пока он не успел укусить Дел или полезть на кобылу.
— Что, в аиды…
— Где ты был? — резко спросила она, прерывая мой поток ругательств.
— Там, — я решил, что с нее и этого хватит.
— И что ты там делал?
— Что хотел, — отрезал я. — Аиды, баска, сколько раз ты уезжала подальше от меня, чтобы спеть свои песни?
Дел засомневалась, но не успокоилась.
— Ты уезжал, чтобы спеть?
— А тебе не все равно?
— Ты взял это, — «это» было моим мечом.
— А ты обычно берешь это, — «это» было ее мечом.
Снова сомнения. Она совсем помрачнела и сжала губы.
— Прости, — тихо сказала она и повернула кобылу к фургонам.
Я поехал следом. Чувствуя себя виноватым.
До Кууми можно было добраться за день с половиной. С фургонами за два. На закате второго дня на горизонте появились контуры серого поселения и Мехмет подозвал меня.
— Нам нужно заплатить дань у ворот.
Я кивнул.
Темное лицо Мехмета помрачнело.
— Но у нас забрали все деньги.
Ну да. Забрали.
— Хочешь, чтобы я нашел их? Вернул деньги? — я замолчал, заметив его растерянность. — Возможно ваши проводники здесь. Кууми единственное крупное поселение в этой округе, только здесь можно купить еду, выпивку, женщин… Больше им идти некуда, тем более с набитым кошельком.
Мехмет обернулся на последний фургон за которым ехала Дел. Фургон хустафы. Немного помучившись, Мехмет все же решился.
— Нет, — вздохнул он. — Мы не будем нанимать танцора меча, чтобы он исправлял наши ошибки. От этого мы не станем лучше.
— Но это ВАШИ деньги.
Он пожал плечами.
— Пусть они оставят их себе. Мы заработаем еще, как только в городе узнают, что с нами Бросающий песок.
Я вздрогнул, но заставил себя успокоиться.
— А если они снова украдут ваши деньги?
— Хустафа бросил их будущее.
Желудок сжался.
— Он же не… — я испугался возможного ответа и решил не продолжать, но не выдержал. — Я хотел спросить, он ведь сам не может, а? Создавать узоры по своему желанию?