«Моронно, безропотные овцы… Молятся Матери, благодарят за щедрость и благословение, а того не ведают, что она давным-давно повернулась к ним священным задом. Тело умирает в пятьдесят, а талант в сорок – это, по-вашему, щедрость?»
Его таланту, его честолюбивой натуре этого мало. В нем еще слишком ярок огонь, слишком велик неизбывный Дар. Впереди всего двадцать лет творческой жизни – это ничто, за такой срок Сарио не создаст и сотой доли того, на что способен. Ему нужно время.
Ему нужна молодость.
В сиянии свечи расплывались изукрашенные страницы. Взор его был недвижим. Блеск позолоты сливался с Луса до'Орро – золотым светом воображения.
– Пускай они мрут, – молвил Сарио. – Пускай к сорока превращаются в калек, а к пятидесяти – в покойников. Я буду смотреть на них и смеяться.
Он будет. Он может. Пусть в Кита'абе не хватает многих страниц, он все равно даст ответы на все вопросы, без утайки скажет, чей срок наконец-то пришел. Сарио был словно приворожен трепещущим огоньком; свет и тьма сплавлялись, пока не осталось ничего различимого, кроме позолоты на древнем пергаменте. Длинный красивый палец все еще вел по чернильному следу пера, исчезнувшего два столетия назад.
– Теперь я знаю достаточно. Это должно случиться – и Это случится.
Случится то, о чем он мечтал с детства, о чем молился Матери, что много раз обещал Сааведре и даже один раз Раймону. Улыбка превратилась в оскал; раздался смех. Впервые в жизни Сарио подумал, что Верро Грихальва, пожалуй, и в самом деле герой. И мысленно поблагодарил покойника за ответы на вопросы, до которых Сарио додумался только сегодня.
Он задул свечу. В последний раз слабо блеснула позолота. Золото. Власть.
'Это должно случиться – и это случится”.
Он одиноко бродил по городским улицам. Не сторонился теней и сумрачных переулков, откуда в любой момент мог выскочить лиходей с ножом.
'Пусть выскакивает, пусть нападает. Мне все равно”.
Раймон был ко всему безучастен, и потому никто не выскакивал из темноты, никто не нападал. Звучали крадущиеся шаги, приближались, удалялись. Беззащитного художника не трогали, позволяли бродить по грязным улицам в поисках смерти.
Но смерть избегала его.
Наконец он вышел из трущоб в охраняемые кварталы; правда, и здесь можно было встретить разбойника, готового рискнуть головой ради богатой добычи. Здесь горели фонари, вся мостовая была в пятнах желтого света, как в пивных брызгах. До самой санктии.
Он увяз в желтом сиянии, как насекомое в древесной смоле. Возникла нелепая мысль: “Из древесной смолы делают связующий порошок для красок, а вдруг и меня растолкут и я попаду в краску, а потом – на картину?” Он улыбнулся. Человек – это краска, талантливый, честолюбивый художник может взять Раймона и нанести на холст… Как он поступил с Сарио.
Мигом вернулось раскаяние, бросилось на совесть, как хищный ящер на беззащитную добычу. Как Сарио набрасывался на протесты иль сангво.
Иль сангво. Что это, если не пустой звук?
Титул. Да, его семье, обществу, созданному и оберегаемому людьми, к которым он причислял и себя, необходима искусственная система управления, жестко регламентированная компордотта. Мир творчества так огромен, в нем столько соблазнов, что без сознательного самоограничения, без суровой дисциплины художник способен создать один лишь хаос. Искусство ради искусства – химера, оно не дает никакой практической пользы. Оно не ставит перед творцом целей, не питает его честолюбия, не поддерживает в нем Луса до'Орро, внутренний огонь. Искусство, предоставленное самому себе, обречено на невостребованность, распад, смерть. Как бы ни был велик талант, без самовыражения, без признания он угасает.
Умереть молодым, оставив штабеля шедевров в пыльном, запертом ателиерро? Воистину страшнее судьбы для художника не придумаешь. Сарио бросил вызов року, и если он намерен одолеть старое проклятие рода Грихальва, то вправе ли Раймон его винить?
Наверное, вправе. Но не в силах. И за это он должен понести наказание.
Мерцали фонари. Раймон направился к санктии – он мечтал о пристанище, исповеди, понимании, отпущении греха. Либо его примут, как любого жаждущего утешения, либо отвергнут – как Грихальву, неприкасаемого.
Ступив на порог, он спрятал в кулаке Чиеву и подумал, не сунуть ли ее за пазуху – тогда священник, будь он новициато, инитиато, санкто или даже Премио Санкто, не заподозрит, что перед ним…
Грихальва.
Тза'аб.
Чи'патро.
Но ключ остался висеть поверх камзола, ловить отсветы фонарей. Негоже прятать от людских глаз свою сущность.
Он был тронут до слез, когда из сумрака навстречу вышел санкто, заметил Золотой Ключ, понял, кто пришел к нему, и улыбнулся. И радушно протянул руку.
Глава 25
От него крепко пахло потом. Только что он фехтовал на внутреннем дворе, охаживал партнера лоснящимся от старости боевым посохом и получал сдачи. Пока слуга занимался камзолом, он оставался в свободной рубашке из тонкого батиста – грязной, мокрой от пота, с развязанными шнурками ворота. Шнурки болтались, батист лип к груди и спине, рукава были закатаны по локти, покрытые синяками и ссадинами.
