неподвижно сидел на стуле, не сводил глаз с картины. – Ты – это все, что у меня было.
Она долго вглядывалась в его лицо, затем очень тихо сказала:
– Сарио, времена меняются.
– Меняются. Люди тоже.
Она была бледна, черты лица заострились, под глазами лежали темные полукружья.
– Я не хотела тебя расстроить.
– Горькой правдой? Такой, как ты ее видишь? – Он печально улыбнулся. – Сааведра, я знаю, кто я и что я… Помню, сколько пришлось трудиться, чтобы стать тем, кто я есть. Ты не права, если считаешь, что эта должность предназначалась кому-то другому. Ты не права, если считаешь, что я бы не получил ее без твоей помощи.
– Это так, – подтвердила она невесело.
– Ну что ж. – Он с трудом расправил грудь, расслабил сведенные судорогой мышцы. – Ты действительно не желаешь пожертвовать материнством ради таланта?
– Сарио, я хочу детей.
– Это наши сородичи хотят, чтобы ты хотела детей.
– Дело не только в этом.
– Только в этом, не спорь. Тебе внушили мысль о детях, чтобы не ломать голову, как быть с твоим талантом.
– И с моим Даром? – Она улыбнулась и покачала головой. – Сарио, скажи, ты можешь передать свой Дар по наследству?
– Не могу, благодарение Матери и Ее мудрости. – Он поцеловал пальцы, коснулся ими груди. – Не хочу иметь никакого отношения к детям. Не хочу учить сопляков, хочу только писать картины.
Она долго всматривалась в его лицо, взвешивала слова, тон.
– Эйха, наверное, это и к лучшему, – сказала она безрадостно. – Из тебя бы не получился хороший отец.
Этот вывод показался ему совершенно необоснованным.
– Правда? С чего ты взяла?
– Мужчины, которые грубо ведут себя с детьми, редко становятся хорошими отцами. Правда, грубость бывает напускная; некоторые любят детей, просто стараются не показывать этого.
– Бассда, Ведра! Я пришел писать твой портрет, а не обсуждать проблемы отцовства. – Он жестом велел Сааведре подняться. Раздраженно попросил:
– Встань, граццо.
– Я устала. – Она и впрямь выглядела утомленной. – Хочу посидеть, отдохнуть. Пиши пока что-нибудь другое. Лампу, или графин, или фрукты. Они не будут жаловаться на усталость.
– Бассда, – пробормотал он. – Матра Дольча, ты испытываешь мое терпение.
– А ты будь художником алла прима, – предложила она; голос ее был елейным, а слова ироничными. – Что тебе стоит? Ты ведь у нас гений, а у гениев принято делать шедевры на одном дыхании. Возиться над картиной месяцами – это удел посредственности.
Он шумно втянул воздух в легкие, чтобы обрушить на нее гневную тираду, и вдруг обнаружил, что Сааведре уже не до него. Она прислушивалась к шагам за дверью.
Игнаддио. Ну конечно. Пришел подтвердить слова Сарио, что для художников дети – обуза.
– Ведра, – позвал Игнаддио. – Ведра, тебе надо идти.
– Идти? Куда? – Сарио метнул в Сааверду яростный взгляд. – Нет, ты останешься! Будем работать, хватит с меня твоих… Игнаддио просунул голову в комнату.
– Сожалею, Верховный иллюстратор, но ее зовет герцог. Он ждет во дворе у фонтана.
– Матра Дольча! – Со стула взметнулся вихрь розовых юбок и черных вьющихся локонов.
– Мердитго! – проворчал Сарио, когда она выбежала за дверь. Он зло посмотрел на Игнаддио, на кисть, на картину. – Я до скончания века не напишу этот проклятый портрет, если эта парочка не успокоится.
– Можно глянуть? – спросил Игнаддио.
– Нельзя глянуть! Я никому не позволяю смотреть на незаконченную работу.
– Но ты же сам обещал, что после наброска…
– Бассда! Не доводи меня. – Он махнул рукой. – Ступай, найди Диегу, должно быть, она в прачечной. Передай, что я ее зову, граццо. У меня к ней дело.
Игнаддио округлил глаза.
– Но… я думал, ты не можешь…
– Что я не могу? И какое тебе дело, что я могу, а чего не могу, что я вправе хотеть, а чего не вправе?
– До'нада, – растерянно пробормотал Игнаддио.
– Вот уж точно, До'нада. Адеко, уходи. Пришли ко мне Диегу. И не вздумай возвращаться, а то я не буду
