– “Я отдам им Пейнтраддо Чиеву, только он не будет настоящим. А этот я сохраню у себя. Запру ненадежнее. И только ты и я будем знать правду”. – Ее лицо не изменилось, но сама она стала жестче, злее. – Я тебя знаю, Сарио. Я знаю, что это ты.
– Ведра. – Ее имя у него на губах. Словно первые мазки, сделанные рукой, насильно лишенной кисти на многие годы. Как тяжело! Но это и в самом деле она. Прекрасная Сааведра. – Я лишь ждал, когда придет время. А потом собирался отпустить тебя. – Он не сделал ни единого движения, чтобы прикоснуться к ней. Еще не сделал. – Слишком рано. Кто сотворил это? Я должен был выпустить тебя на свободу!
– Нет, слишком поздно, Сарио. – Он не понимал ее гнева. Сааведра никогда не сердилась на него. – По какому праву ты отнял у меня Алехандро? По какому праву посадил в тюрьму, двери которой не собирался открывать?
– Не правда!
– Я потеряла свою жизнь! – выкрикнула она.
– Потеряла жизнь? Я спас тебя от смерти! Благодаря мне ты не стала белым черепом с пустыми глазницами, не превратилась в пыль, как все остальные. Как Алехандро!
– Ты не спас меня, – возмутилась она. – Ты меня ограбил. Отнял годы жизни, тех, кого я знала и любила, отнял все, что у меня было – в мое время, – все, чем я дорожила. У меня остался лишь ты… и ребенок.
Сарио вздрогнул. Ребенок. Единственное, чего он не мог ей дать, – он не был мужчиной в глазах всего остального мира, вечно оставался талантливым мальчиком, художником, создающим великолепные полотна. Может быть, именно поэтому она и ушла к Алехандро?
– Ведра, – взмолился он. – Ты не понимаешь…
– Я понимаю одно, Сарио: ты заплатишь за содеянное. Я молилась, я просила Матру простить меня, просила прощения у Алехандро за то, что должна сделать. Но я дам моему ребенку – ребенку Алехандро – все, что ему причитается, даже если мне придется пожертвовать тобой. Меня ничто не остановит.
Что случилось с его верной, покорной Сааведрой? Она всегда знала и принимала его Дар как судьбу. Всегда любила его больше всех на свете. Если не считать того, что она посмела полюбить Алехандро, у которого не было ничего, кроме красивого лица, и кривого зуба, и беспокойной, почти животной энергии, притягивавшей к нему всех. Алехандро – ничтожество. Как только он ей объяснит…
– Свяжи ему руки за спиной, – приказала Сааведра Кабралу. Обвела взглядом собравшихся иллюстраторов, всех, кроме Сарио. – Вы, Вьехос Фратос, были так уверены в собственном могуществе, что забыли – и забываете! – насколько оно непрочно.
– Мы никогда этого не забывали! – запротестовал Гиаберто.
Никогда не забывали. Его слова повисли в воздухе. Никогда не забывали. Имена первого Сарио, а потом Риобаро, Оакино, Гуильбарро да и всех других, остались в памяти людей благодаря их гениальным произведениям.
Пресвятая Матра! Они собираются его связать.
К нему подошел Кабрал с веревкой в руках. Сарио был силен, но Кабрал и молодой Дамиано оказались сильнее. Верх над ним одержала не физическая сила; он смотрел на Сааведру, живую, не сводящую с него глаз, а ее лицо сияло такой ослепительной красотой, над которой не властны столетия. Только ее красота повернулась против него, серые глаза стали жесткими как гранит, губы сжаты – она его не простила.
Именно Сааведра связала ему руки, хотя не прикоснулась к нему и пальцем. Именно она заключила его в темницу, хотя не сделала ни шагу с того места, где стояла в окружении Вьехос Фратос. Нет, Сааведра стояла не среди них, она их возглавляла – любому было ясно, что они ей подчинились.
Первой Любовнице! Как смеялся бы Риобаро! Возможно, это развеселило бы всех любовниц: милую Бениссию, бедняжку Саалендру, великолепную Корассон, Рафейю, несравненную Диегу, Лину, такую уверенную в себе Таситу, практичную Лиссину, эту волчицу Тасию. Они знали, что любовница может владеть тайнами, которых не дано узнать ни одному Верховному иллюстратору.
Как Грихальва добились своего положения? Благодаря иллюстраторам или с помощью их сестер и кузин?
И вот он, величайший из всех Верховных иллюстраторов, стоит перед Сааведрой, первой и самой знаменитой любовницей из рода Грихальва. Почему так случилось, что они стали врагами?
– Ведра, – начал он. Ему удастся ее отговорить, как только она поймет, каких высот они могут достигнуть вместе…
– Уберите его с моих глаз, – холодно приказала она. – Мой Сарио для меня умер. Умер. Как Алехандро, и Раймон, и Игнаддио, и все, с кем я была знакома. А здесь стоит лишь то, что осталось от Сарио.
Умер. Только не это. Только не лишенные духа мясо и кости.
– Я – Сарио, – выкрикнул он. – Ты же знаешь, что это я, Сааведра. Ты знаешь, что я здесь, хотя и нахожусь в чужом теле. Тело – ничто, всего лишь плоть, чтобы я смог прожить еще одну жизнь, довести до совершенства… – Он замолчал.
Его удивило, что взгляды, обращенные на него, исполнены ужаса, будто он сказал нечто такое, что вызвало у них омерзение. Так же точно смотрела на него Элейна там, в Палассо, словно он чудовище.
А в глазах Сааведры блестели слезы. Значит, она понимает.
– Здесь есть надежная комната, куда мы могли бы его поместить? – спросила она. – Нам нужно очень многое сделать, если мы хотим подготовиться к ассамблее, которая соберется через два дня.
– Ведра, не оставляй меня. Ты мне нужна.
– Это уж точно, – съязвила она. – Ты всегда во мне нуждался. И вдруг Сарио почувствовал жжение на коже, в глазах и на языке. Он прожил слишком много лет и досконально изучил реакции своего тела, он точно знал, что каждая из них означает.
– Мои картины! – в ужасе воскликнул он. – Кто-то уничтожает мои картины. Их положили в воду, они
