– Теперь уже слишком поздно что-то предпринимать. Мы остаемся в Варшаве.
Тут подошел ординарец.
– Если бы здесь была мама, – сказал Антек, – она бы нашла соответствующие случаю патриотические слова. У меня их нет. Береги себя, Стефан, не геройствуй. Вернись живым.
– Попытаюсь, Антек. Увидимся, когда все кончится. Ведь это не может долго продлиться, правда?
Время вышло. Я смотрел вслед Антеку. Уходя, он несколько раз обернулся. Его младший брат уходил на войну.
Глава 5
Ночью мы выехали из Варшавы на юго-восток Польши в Жешув. Через два дня были на месте. По ходу следования на запасных путях и железнодорожных станциях мы видели много поездов с солдатами. Мы были готовы к тому, что в любой момент могут появиться немецкие самолеты, и, даже когда заметили в небе свой самолет, на всякий случай ощетинились винтовками и пулеметами. Чем черт не шутит?!
Мы разбили лагерь в предместьях Жешува. Замаскировали передатчики и спрятали грузовики и фургоны в овраге. Люди разместились в палатках и в близлежащих домах. Штаб обосновался в городе, и туда протянули из лагеря телефонные линии. Запаслись продовольствием. Несколько дней все было спокойно, не считая ежедневных смотров, посещений высшего военного начальства и обрушившегося на нас вала инструкций.
В последнюю августовскую ночь 1939 года, собираясь лечь спать, я распорядился разбудить меня в шесть утра. Ординарцу не пришлось выполнить моего распоряжения. Примерно в пять утра 1 сентября сквозь сон я услышал звуки взрывов. Выскочив из палатки, столкнулся со своим сержантом.
– Началось, пан лейтенант. Началось! – закричал он.
– Глупости. Это просто учебная тревога.
– Если это так, то летчики сошли с ума. Они стреляют боевыми патронами! – кричал он, указывая в небо.
В прозрачном утреннем небе над Жешувом мы увидели серебристые самолеты. Их фюзеляжи сверкали на солнце, составляя контраст с клубами черного дыма, которые они оставляли за собой.
Вокруг нас собралась толпа людей, тревожно следящая за самолетами. Со стороны города доносились звуки тяжелых разрывов.
– Они бомбят город, пан лейтенант! – настаивал сержант, но я упорно не хотел в это верить.
– Не было объявления войны. Они не могли просто так начать войну! – упорствовал я.
И даже когда над центром города встал столб дыма и завыли сирены, оповещающие о воздушном нападении, мой мозг отказывался верить в происходящее. Зазвонил телефон: на линии был штаб.
– Нас бомбят немецкие самолеты. Немцы наступают по всей границе. Без объявления войны. В городе пожары, есть раненые и убитые. Это война.
Закончив разговор, я вышел из палатки и встретил вопросительный взгляд старшего сержанта.
– Началась война, сержант. Стройте людей.
Спустя несколько минут личный состав выстроился у моей палатки, и я собрался объявить им о начале войны. Но в этом уже не было необходимости. Двухмоторный самолет с явно различимой свастикой на бреющем полете пролетал над нашими головами, поливая свинцом все вокруг. Мы бросились на землю. Когда позже меня спрашивали, как я перемещался по югу Польши в начале осени 1939 года, я отвечал, что все зависело от длины прыжка. Да, да, я не оговорился, все зависело, как далеко я был от земли: просто стоял или выпрыгивал из мчащегося грузовика, чтобы лечь на землю, а затем заползти в укрытие, в то время как вражеский самолет сбрасывал бомбы или обрушивал ураганный огонь.
В это утро Жешув пережил еще два налета немецкой авиации, а потом до конца дня все было тихо. Из сообщений по радио мы узнали, что на всей польско-немецкой границе идут ожесточенные бои; часто звучали сводки о налетах на польские села и города. Мы предполагали, что это произойдет, но не знали когда, и были практически не готовы к обороне. Наше вооружение по сравнению с немецким не выдерживало никакой критики. Что мы могли противопоставить воздушной мощи противника, господствующего в небе над Польшей? Всего лишь несколько десятков истребителей[1].
Мои передатчики раскалились от напряженной работы. Взводы особого назначения поддерживали связь с армейской группой, передавая и получая информацию, определяя местонахождение и наводя самолеты с помощью радиолокационной станции. Другая группа занималась радиоперехватом. Пойманные немецкие сообщения пересылалась в штаб, в службу радиоразведки.
Война началась, но, несмотря на бомбежки и обстрелы, мы все еще не могли в это поверить.
Осознание случившегося пришло утром следующего дня. На рассвете немцы опять совершили воздушный налет на Жешув, и тысячи беженцев двинулись в восточном направлении по дороге, проходящей в нескольких сотнях метров от нашего расположения. Немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы в гущу людей, заполонивших дороги, добивали оставшихся в живых из пулеметов. Потрясенные происходящим, чувствуя полную беспомощность, мы с ужасом наблюдали за дорогой из оврага, в котором находились наши замаскированные передатчики. Кто-то пытался стрелять из винтовки по самолетам со свастикой, кто-то грозил им кулаками. Когда самолеты улетели, мы выбежали на дорогу, чтобы оказать помощь.
В живых осталось всего несколько человек. С трудом встав на ноги, покачиваясь, они вдруг бросились бежать. Некоторые, беспомощно оглядываясь по сторонам, искали близких. Со всех сторон неслись стоны и крики о помощи. Дорога была усеяна трупами; некоторые превратились в бесформенную массу. Страшная смесь из разорванной плоти, человеческой и лошадиной, вещей, продуктов, сломанных телег, пропитанной кровью земли устилала дорогу.
Картина массового убийства потрясла меня до глубины души. Я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, и был вынужден сесть на край оврага. Меня трясло как в лихорадке. Немного придя в себя, я с трудом встал и понял, что надо действовать. Увидев руку, высовывающуюся из кучи развороченной бомбой земли, я наклонился, собрался с силами и, потянув, упал на спину. Тела не было; я вытянул одну руку. Это испытание оказалось мне не под силу; никогда еще мне не было так плохо.
В то утро немцы еще два раза бомбили Жешув. Люди в панике покидали город, но движение по дороге замедлилось. После первого налета телеги и машины с трудом двигались по изуродованной воронками от снарядов, устланной трупами дороге. Последний налет довершил картину массового убийства мирного населения.
Наступила ночь. Все было тихо, но я не мог заснуть, прокручивая в памяти страшные картины прошедшего дня. Тысячи беженцев, двигающихся в восточном направлении, сотни тел, захороненных в общей могиле у дороги, вызвали в моей памяти воспоминания детства: наши скитания, мать, крепко сжимающую мою руку всякий раз, когда до нас доносились орудийные залпы. Память услужливо возвращала меня в те годы. Стоило мне закрыть глаза, и перед мысленным взором возникла картина раннего детства. Мы все, Антек, Лида и я, растерянные, голодные, в постоянных поисках пищи, тепла и крова, сгрудились вокруг матери.
Что с мамой? Как она сейчас? Газеловка восточнее Кракова, а значит, теперь она на передней линии фронта. Находилась ли мать среди тысяч беженцев на дороге во время немецкой бомбежки? А может быть, она была среди тех, кто этой ночью шел мимо нашего лагеря, не подозревая, что ее малыш находится в нескольких сотнях метров от дороги? А может, ее изуродованное до неузнаваемости тело захоронили мои люди в общей могиле?
Ночь дала возможность передохнуть от бомбежек, но сон не шел. Лежа с открытыми глазами, я вновь и вновь повторял себе: «Это война, это война. Людей убивают. Меня тоже могут убить и похоронить в общей могиле. Буду ли я убит? Или этого удастся избежать? Не все ли равно немцам, жив я или мертв? Сколько людей умрет, пока закончится война? Неужели мы все умрем? Я не хочу умирать. Я хочу жить».
Я вспомнил лицо матери, вспыхнувшее болью и гневом, когда она смотрела на наш дом, уничтоженный врагами, ее сжатые до боли кулаки и слова клятвы, обращенные в пространство: «Я научу своих детей ненавидеть вас! Я научу их жить и убивать!»
«Интересно, – подумал я, – могу ли я сбить немецкий самолет из револьвера? В округе нет немцев. Фронт в Кракове».
Было еще темно, когда меня вызвали в штаб в Жешув. Пока я находился в штабе, прозвучал сигнал
