в душе, почти физически ощущающего боль страждущих.
«Нет в этом мире плохих людей» — и в памяти всплывают слова дзэнского монаха Иккю, жившего в XV веке: «Легко войти в мир будды, трудно войти в мир дьявола».
«Эти слова не дают мне покоя, — признавался всемирно известный писатель Ясунари Кавабата в своей речи по случаю присуждения ему Нобелевской премии в 1968 году. — Их можно понимать по-разному. Пожалуй, их смысл безграничен. Когда вслед за словами «легко войти в мир будды» читаю «трудно войти в мир дьявола», Иккю входит в мою душу своей дзэнскои сущностью. В конечном счете и для человека искусства, ищущего истину, добро и красоту, желание, скрытое в словах «трудно войти в мир дьявола», в страхе ли, в молитве, в тайной или явной форме, но присутствует неизбежно, как судьба[89].
Зачем же входить в мир дьявола? Разве это не есть величайших грех — союз с нечистой силой?
Нам это вдвойне непонятно, потому что мы привыкли видеть дьявола, как и бога, где-то там, вне себя, и таким образом ощущать себя и вне бога, и вне дьявола. Но согласно традиционному мировоззрению японцев, все едино, все не двойственно: нирвана и есть сансара (явленный мир), сансара и есть нирвана. Уже в сочинении монаха X века Гэнсина «Записи о Чистой земле» («Одзёёсю») встречается изречение «мир дьявола и есть мир будды». Правда, буддийский дьявол выглядит иначе — это владыка шестого неба, владыка тех, кто одержим страстями, и эти страсти засоряют, делают мутным изначально чистое сознание. Каждое существо обладает чистой и светлой природой будды. Это и имеет в виду Ниидэ, говоря, что «нет плохих людей», но мало кому при жизни удается сохранить чистоту, устоять против соблазнов, против корысти и обмана, о чем говорится в сутрах.
Ниидэ видит человека таким, какой он есть: «Нет ничего на свете более благородного, прекрасного и чистого, чем человек. И нет ничего на свете более злобного, грязного, тупого и алчного, чем человек». В каждом он находит что-то хорошее: «Нужно из плохого человека научиться извлекать то, что в нем есть хорошего, точно так же как из ядовитых растений извлекают лекарство. При всех обстоятельствах он ведь все-таки человек».
Да, воистину прав Кавабата: «Без «мира дьявола» нет «мира будды». Войти в «мир дьявола» труднее. Слабому духом это не под силу...
Признаюсь, и я ломала голову над этой фразой, и, скорее всего, сама жизнь подсказала ответ: дьявол не где-то там, в преисподней. Все есть во всем, все есть в душе человеческой, все в нас самих, и высокое, и низкое, и то, что от бога, и то, что от дьявола. И потому, говорят японцы, не пройдя через мир дьявола, не преодолев его, не окажешься в мире будды. Собственно, у человека нет выбора, если это один и тот же мир: все в душе человека, и светлое и темное, но, лишь осознав это, он может распорядиться собою.
В каком-то смысле Красной Бороде это оказалось доступно. Он не убоялся смотреть жизни прямо в глаза, не отвел взора, и это его очищало, делало другим — «сильным духом», на таких земля держится. Потому он и притягивает к себе, что сам прошел через ад и очистился, нашел в себе силы не застрять в адском состоянии, победить себя, поко рить страх и искушение и не дать себялюбию закупорить душу. Увидевший себя, видит других, а увидев других, не может им не сострадать. Потому и подключен Ниидэ к горю людей, что видит за ужасом жизни то, что другим недоступно, — высший миг смерти, как миг освобождения души из оболочки изможденного болезнями, голодом и вожделениями тела. И отсюда, от прозрения, его одержимость в работе и готовность помогать бедным и бороться с власть имущими. Он потому и защищает беззащитных, что видит в них душу живую, «ростки подо льдом» — как и названа одна из глав повести. Ниидэ «находит смысл жизни не в том, чтобы добиваться реальных, видимых невооруженным глазом уже сегодня результатов, а в постоянном труде, который на первый взгляд кажется напрасным. «Я посвящаю себя напрасному труду, — говорит он. — Любой росток несложно вырастить в теплице, но, пожалуй, истинный смысл жизни в неистребимом желании вырастить зеленый росток среди льдов». Это чудо ему удается, и он спасает жизнь не рожденного еще ребенка, защищая вместе с юной О-Сэй ее материнский инстинкт, — тот росток жизни, который пробивается сквозь корку подтаявшего льда; он преображает душу поначалу самоуверенного Нобору — и тому открывается неброская красота.
...Не вычерпать подвижнику чашу человеческого горя, но, если он помог пробиться хотя бы одному ростку сквозь толщу оледеневшего чувства, он уже не может считать свой труд и свою жизнь напрасной. Таким поистине «зеленым ростком среди льдов» можно назвать героиню еще одной исторической повести — «Девушка по имени О-Сэн». Какие только напасти не выпадали на ее долю! Обещая ждать жениха, она не нарушила слова, хотя адский огонь преследовал ее ежечасно, и в прямом, и в переносном смысле. Пожар, спаливший Эдо, лишил ее не только крова и един ственного родного человека, но и памяти, рассудка. Она привязывается к спасенному из огня чужому младенцу и возвращается к жизни. Поистине слабый зеленый росток смог пробиться сквозь толщу льда.
«Трудно войти в мир дьявола», но еще труднее пройти его, не замутив душу, не возненавидеть этот мир, а возлюбить его и через это испытать любовь к тому, кого уже нет, ощутить связь посюстороннего, страшного мира с миром истинным. Притом связь не надуманную, почти физически ощутимую, предвещающую встречу в Чистой земле, в существовании которой японцы тех времен не сомневались. Их, собственно, и поддерживала эта вера в то, что их мучительное нынешнее существование непременно искупится вечной жизнью, там, в светлом мире будды Амитабхи [90], — иначе нет оправдания этому миру.
Ямамото Сюгоро родился в провинции Яманаси в 1903 году, а умер в 1967-м. Его настоящее имя — Симидзу Сатому. Симидзу в переводе на русский означает «ключевая вода», чистая, родниковая, незамутненная. Чистая, значит, первозданная, без какой-либо примеси, бьет из нутра земли. Так оно и есть. И все же он взял псевдоним — Ямамото Сюгоро, из благодарности. Это имя его родственника, державшего небольшую меняльную лавку, и Ямамото жил у него в молодые годы. Его поразила доброта этого человека, безразличие к деньгам, и он попробовал смотреть на мир его глазами. По крайней мере вслед за историческими повестями Ямамото начал описывать мир людей, которых видел вокруг себя. Они и стали героями его рассказов. Он был своим среди них и потому смог разглядеть то, что не видно чужому взору. Как в одном из рассказов — приехали благотворительницы, привезли подарки, но местные встретили их бранью. А приехала своя, разбогатевшая, разбитная, которой ни до кого из них не было дела, отнеслись почтительно. Своя! А главное — не унизила их достоинства, значит, видела его, хотя и казалось, что и достоинства-то уже никакого не осталось. Им ничего не предлагали, и от них ничего не хотели. Жалость, она оскорбительна для униженных. Она, действительно, унижает, если не своя, если за ней пусть неосознанное, но чувство превосходства дающего перед берущим. И нет ничего ближе жалости, если она своя, от сердца к сердцу, когда и другого, и себя жалко, вообще, эту жизнь и все существа, когда это сопереживание всех касается. И от этого другому легче, от осознания того, что и он может кого-то пожалеть. Такая всеобщая жалость не говорит, что именно ты достоин жалости, а говорит — все достойны жалости, а еще лучше — любви.
Когда читаешь рассказы Ямамото Сюгоро, не сразу отдаешь себе отчет в том, что же трогает в них, порой настолько, что мурашки по коже. Вот эта любовь-жалость и трогает. Он именно жалеет тех людей, о которых пишет, притом так, что вроде бы и не жалеет, по крайней мере не думает, что жалеет, но и не может не жалеть, потому что таков он и таковы они. Он их не изучает, это даже на манере сказывается, он их со скорбью рисует, сидя в задумчивости перед мольбертом, и как будто думает совсем о другом, не ужасается тому, о чем пишет. Он — это они, а они — это он, и потому он ничего не навязывает. Между ними нет дистанции: он живет в них, а они — в нем. Он, конечно, не такой, как они, и они почтительно называют его «сэнсэй» — «учитель», уважают, не видят в нем чужака. Но он смотрит на мир их глазами и ничего от них не требует, ничего не предлагает. Нет и намека на поучение — «как же можно мириться с такой жизнью?» Есть безысходность, и есть постоянное ощущение того, что к этому несводима жизнь, что и во тьме свет светит. Поэтому он и не пытается навести порядок: есть какое-то высшее предначертание в этом аду и нужно пройти сквозь него, не оглядываясь, а оглянешься, сгоришь в языках пламени. Это, естественно, не тот огонь, который растопит лед бездушия, — только зеленый росток, зерно которого есть в сердце каждого, может пробить себе путь к свету, если хватит сил, если он, этот росток, еще жив. Но у одних он есть, у других уже погиб, и им уже никто не поможет.
Это рассказы из двух сборников: «Рассказы голубой плоскодонки» 1960 года и «Улицы без сезона», вышедшего двумя годами позже. Оба сборника приходятся на конец жизни писателя. Что произошло за эти годы, что томит душу на закате дней? Почему он вернулся к тем, среди кого прошла его молодость? «Мои герои — это реальные люди, с которыми я жил бок о бок, слышал их смех, видел их горе и слезы. И когда писал о них, мне чудилось, будто я снова встретился с ними. Может быть, поэтому я испытываю к каждому из своих героев безграничную любовь и нежность». А писатель уже знаменит, отличился в разных жанрах, многие его вещи экранизированы. (Вы могли видеть фильмы на его сюжеты, скажем «Красная Борода» Акира Куросава.) Может быть, он не мог уйти, не коснувшись этого мира, не исполнив долга, не поведав о бедствиях людей, среди которых он жил и которых не мог
