Весь его предыдущий опыт говорил, что пора с этой деревней завязывать. Глубинка — на самом деле плохое место для того, чтобы прятаться, особенно глубинка, заряженная всякими… настроениями; и уходить отсюда нужно как можно быстрее. Ловить здесь нечего, священником его не сделают, а если и сделают — никакой пользы это не принесет. Святые отцы ясно дали понять, что предпочитают пребывать в изоляции, и на контакт с подпольем не пойдут. Нужно выздоравливать, собираться и уходить, лишнего дня здесь не тратя…
Но все спотыкалось об Игоря. О живое свидетельство чуда, которое самим своим существованием «портило картину мира», как сам Игорь и сказал. Не будь его — можно было бы спокойно убедить себя в том, что жители местных деревень просто… ну, скажем так, развлекаются всерьез большой ролевой игрой, придающей их жизни смысл. Что отчасти и было правдой. И покинуть это место с благодарностью, но без сожаления. Однако Игорь сидел рядом — при солнечном свете, сжимал сигарету в длинных крепких пальцах, запрокидывал лицо вверх и выпускал дым, белый и легкий, как туман в лощинах. Бледный, худой, жилистый — плотный, плотский, неопровержимый. На тыльной стороне его кисти проступали вены — словно иероглиф «река», написанный бледно-синей тушью. На щеках блекло темнела щетина. Он существовал, его нельзя было игнорировать.
— Оказалось, — наконец заговорил Эней, — что священника из меня не выйдет. И что это мне вообще ни к чему.
— Тебе посочувствовать? Или поздравить?
— Да не надо… Я просто… я, когда лежал у Романа Викторовича, Новый Завет прочел. Там сказано, что достаточно просто верить.
— Да. — Игорь сбил пепел и усмехнулся. — Достаточно всего лишь научиться ходить по водам. Тебе не чудится в этом некий подвох, брат-храбрец?
— Да. Но ведь ты… ты знаешь, как это делается. Что человек при этом чувствует и все такое.
Игорь повернул к нему лицо. Брови поднялись над линией очков.
— Я ведь сказал тебе: не верю, а знаю. Это разные вещи, Ван Хельсинг.
— Как это?
— Легко. — Экс-вампир щелчком послал окурок в мусорное ведро. — Например, лет до двенадцати я не мог научиться плавать. Не верил, что вода меня удержит. Знал закон Архимеда, видел, как плавают другие, плавал с поддержкой, но сам лечь на воду и довериться ей не мог. Пока, так уж случилось, не вывалился из лодки и не начал тонуть.
— Но ведь ты… уже вывалился.
— Нет. Я плыву с поддержкой. А выплыву или утону — покажет полнолуние. Извини, Ван Хельсинг, но за верой не ко мне.
— Все равно спасибо. — Андрей встал и пожал ему руку. — Удачи.
— И тебе того же. — Игорь махнул на прощание рукой и скрылся за калиткой. Но вдруг снова открыл ее и сказал, не приближаясь: — Если я во что и верю, Ван Хельсинг, так это в тебя и твой меч, — после чего снова исчез.
То ли солнце придавило его, то ли исцеление так сказалось — но выглядел он вялым, расслабленным. Эней не узнавал в нем быстрое, как мангуста, существо, которое ворвалось неделю назад в номер мотеля и устроило подготовленным — пусть и не против высоких господ, но все-таки подготовленным! — моторовцам избиение младенцев.
Он оставил монастырь и зашагал в сторону села. Из разговора с Игорем ничего путного не вышло, но в монастыре ему дали «лепесток» с Катехизисом, и, вернувшись в дом, Эней тихонько стянул у спящего Антона планшетку, чтобы почитать спокойно.
В полученной книге ему очень понравилось отчетливое разбиение на главы и параграфы по темам и ясное, связное изложение.
Больше ему там не понравилось ничего.
Пока Антон одевался, Эней подумал вслух:
— Как ты думаешь, тут можно будет найти работу? Временную. И физическую.
— Тебе? — изумился Антон. — Тебе лежать надо, а не работу!
— Сначала лежать, потом работу. И тебе, кстати, тоже. Тебе в первую очередь.
…Едва они шагнули за дверь, как по ушам ударил птичий звон. Воробьи купались в пыли, дрозды при появлении людей спорхнули с ближайшего абрикоса и рванули в соседний сад. Через рассохшуюся калитку юноши вышли на улицу. Улица носила имя поэта Ивана Франка — Антон только в Харькове узнал, что ударение нужно ставить на последний слог. А переулок, давший им приют, назывался Надречный, что звучало очень гордо — на деле то, что пробегало по дну оврага на задах, тянуло разве что на большой, сильно запруженный ручей. В ручье плавали серьезные, очень буржуазного вида гуси.
Фундаменты здесь белили — больше по традиции, чем от необходимости. А еще, наверное, потому, что известку можно было и дома развести, а краску надо было покупать в городе. И деревья белили тоже — от вредителей, — хотя генмод паразиты сами обходили десятой дорогой. А высокие каменные ограды были, как в Вильшанке, украшены изразцовым кирпичом.
Разве что автобусная остановка оказалась привычной: широкий полукруглый пластиковый колпак со скамейкой. Его белить не стали, незачем. Хотя Антон этого почти ожидал.
И было еще что-то… Разлитое в воздухе.
В будний день улица пустовала — люди в поле, дети учатся. Дом Кости стоял в переулке за автобусной остановкой, а остановка — напротив школы. Школой же было, по словам священника, большое здание под зеленой крышей, между магазином и мостом.
Если бы не ориентиры «магазин» и «мост», они заблудились бы как миленькие — потому что зеленой металлочерепицей был крыт каждый второй дом, а назвать школу «большой»… Антону доводилось бывать и в частных домах поболее. Они свернули в переулок и, лавируя между «минами» коровьих лепешек (видно, сборщик еще не проезжал), отыскали голубую калитку. Андрей постучал, не получил ответа и открыл.
В тени крыльца дремал и всхрапывал во сне довольно большой неопрятный кусок меха. Надписи «Осторожно, злая собака!» нет. Будем считать, что по умолчанию собака добрая.
В Москве крупную собаку завести сложно — не все готовы правильно обращаться со зверьем. В Швейцарии в городах их почти не держали — почему-то это считалось дурным тоном. А здесь разве что коз было больше. Коров — точно меньше. Хотя, если по следам жизнедеятельности судить, их тоже много, только по-чему-то не видно.
Гости поднялись на крыльцо, Антон постучал, повернул ручку… Точно добрая.
В доме тоже кто-то всхрапывал. Андрей осторожно пошел по коридору — только что пистолет не держал перед собой, как в кино.
В дальней комнате — с той же печатью общей заброшенности, что и в их доме, — ребята обнаружили Костю.
Костя лежал вниз лицом на узкой тахте, свесив до пола мускулистую руку. Трицепс украшала флотская татуировка: в рамке из перевитых лентой дубовых листьев — скопа, в полете выхватывающая рыбу из воды, и надпись: «No redemption!» Андрей усмехнулся. Значит, Шестнадцатая бригада морской пехоты, Северный флот. Интересно, если его сейчас разбудить, он нас сразу пришибет или сначала зубы почистит? И как его будить?
Задача решалась просто — под ногой Антона скрипнула половица. Священник мгновенно оказался в положении сидя и только потом продрал глаза и сказал:
— А, это вы… Который час?
— Э-э… Утро. Как договаривались.
— Значит, если бы не договаривались, была бы ночь? — с тоской спросил Костя.
Он встал с постели, прошлепал в ванную и, судя по звукам, врубил на полную мощность холодную воду.
— Это пиво? Вчерашнее? Не может быть, — прошептал Антон.
Андрей сделал шаг в другую комнату и поманил Антона пальцем.
Войдя, юноша увидел следы застолья — рыбную шелуху и скелеты, пластиковые стаканчики… Антон взял один, понюхал… Нет, не пиво. Хорошо, что Костя не этот, как его, не имам. Или им только вино нельзя, а самогон можно? А вообще-то это плохо. Потому что без причины так не пьют.
