ощущаю, что там, — он показал большим пальцем за спину, на дарохранительницу, — сидит человек.
— Именно сидит?
— Не придирайся к словам. Стоит, лежит — неважно. Находится. Все время.
— И… что он делает? — осторожно спросил Эней.
— Смотрит. Прямо на меня. И я даже не знаю, от чего мне хуже — от вонючки, которая опять в меня просится, или от него. Ну вот представь себе — сидит с нами тут кто-то третий и молчит…
— Позвать брата Михаила?
— Упаси тебя Господь! Пусть лучше так… Ты, главное, пойми — он молчит, а я как будто бы должен с ним говорить. Но как говорить с тем, кто не отвечает?
Игорь опять несколько раз медленно качнулся взад-вперед. Эней долго думал, что ему сказать, и наконец нашелся.
— Знаешь, может, так даже лучше. Если бы ты рассказал, что кусок хлеба с тобой разговаривает, тогда бы я серьезно забеспокоился — брать тебя или нет.
— А раз со мной разговаривает бес, то все в порядке? — Игорь нервно хохотнул.
— Беса я и сам слышал. — Эней повел плечом. — Через тебя, я имею в виду. И я знаю, что это был не ты. Тебе неоткуда было знать, что Костя священник.
— Костя, подходя ко мне, начал молиться, — напомнил Игорь. — Я мог просто угадать. Или вычислить.
— Он уже после начал молиться.
— Нет, Ван Хельсинг. Ты путаешь, потому что был в изрядном тумане.
— Я тебе и в тумане смог по носу врезать.
— Смог, и что? Соображал ты все равно плохо.
— Ты пытаешься мне доказать, что ты спятил? Или комедию ломал?
— Нет, миро ило! Я пытаюсь тебе объяснить, что нет здесь никакого гарантированного, стопроцентного и проверенного оружия! Я мог быть одержим бесом, а мог и просто свихнуться. Мне было от чего. А потом исцелиться, тоже по вполне объяснимым естественным причинам. А то, что я чувствую здесь, может быть реальностью — а может быть и нашим с братом Михаилом парным глюком! Но даже если это реальность — этот, которого мы чувствуем, он совершенно не обязательно является Богом, сотворившим небо и землю. Никаких гарантий. Ты просто говоришь себе — «это так». И все. Ну, пытаешься. Слушай, Ван Хельсинг, если у тебя вода есть — почитай еще, пожалуйста.
— Я не Ван Хельсинг. И не был-то — а теперь точно нет. Если тебе обязательно кличка нужна, зови Энеем.
— Договорились.
— Так вот: «Еней з Дидоною возились…»
Какое-то время Игорь еще слышал что-то — мог уловить слова, мог даже восстановить фразу. Какую-нибудь одну… Потом держался за память, что голос только что был рядом. Потом за память о памяти — точь-в-точь как в старой песенке. А потом бормотание, крики, подзуживание, жалобы в ушах вытеснили все.
Голос из-за стены хныкал: «больно… больно… помоги… открой… не оставляй… не оставляй… больно… вернись… ненавижу тебя…» Милена там или злой дух — он уже и сам не знал: а вдруг где-то на пределе мучений она и вправду стала такой? Он же помнил себя жалким, бормочущим бессвязицу и умоляющим, готовым на все ради секунд без боли… Молиться не получалось. Ничем. Никак. Что-то должно было кончиться, уступить.
Игорь попытался встать, ноги подломились на середине движения. Едва приподнявшись, он упал. И решил не подниматься. Просто прилег в проходе, лицом вверх.
— Сдаюсь, — сказал он вслух. Или шепотом. Или про себя. Он не был уверен. Он не слышал ничего, кроме воя за очень тонкой стенкой. — Слышишь, ты, там, в ящике? Я не могу сражаться сразу на три фронта против себя же самого. Забирай. Живого или мертвого — только забирай с концами и не отдавай. Не знаю, чего хочу и чего хотеть. Ты хоти. Мне уже ничего не нужно.
Он на всякий случай прочитал еще «Отче наш» — и замер. Голоса не стихли, но теперь он не отвечал им. Он просто исчез. Они могли сколько угодно искать и звать — он уже не имел отношения ни к тому, что говорило голосом Милены, ни к тому, что до боли ее жалело, — он не существовал, он был пуст. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…
Наконец голосам это надоело, и они заткнулись. Один в темноте и тишине, Игорь уплыл. Это был не сон — время самое не сонное, полночь… Он прекрасно чувствовал свое тело, прохладу сквозняка, пробегающего по полу часовни, ровный пол под Лопатками. Чувствовал всего себя. И так — плыл.
Прислушался — ради интереса, — но там молчали. Тогда он нарочно вызвал в памяти образ Милены. Прости, прости, я тебя не спас и не могу. Но я верю, что ты не проросла демоном настолько, что готова погибнуть сама и погубить меня. Надеяться мне не запретит никто, были святые, которые молились и за чертей. Если бы не вера в то, что исцелить можно все, я бы просто не знал, что делать. Я постараюсь держаться. И ждать.
Он снова думал о себе «я», он снова собрался в одну точку. То, что человек состоит на четыре пятых из воды, не делает его ни рыбой, ни морем. То, что человек на четыре пятых духовное существо, не делает его ни ангелом, ни Богом. Дурачок, дурачок, зажал волю в кулачок — а ее никто и не думал отбирать. Сполоснули — и вернули. Пользуйся. Хоти. А чего я хочу?
Всего. Я хочу всего и побольше.
Он так боялся, что его принудят выбрать один «единственно верный путь» — а тот распался на тысячу путей. Он может уйти с Энеем. Может уйти без Энея. Может остаться здесь. Может стать монахом, а может жить так. Может умереть в схватке с упырями, или в застенке СБ, или, всем чертям назло, своей смертью. Уйти за фронтир или начать новую жизнь. Каждое решение будет по-своему верным… Искушения? Конечно. И перед каким-нибудь он да не устоит… Но тут он усвоил важный урок: не обязательно, раз оступившись, сползать в воронку. Не обяза…
— Постiй, прескурвий, вражий сину! Зо мною перше розплатись; От задушу, як злу личину! Ось ну лиш тiльки завертись![92] — услышал он и понял, что над ним все еще читают. Всем экзорцизмам экзорцизм, Хоме Бруту не снилось… и ведь, главное, помогло же.
— Спасибо, — сказал Игорь. — Знаешь, мне очень стыдно, но я сейчас, кажется, засну.
И заснул.
— Спокойной ночи. — Эней не сразу сообразил, что сейчас уже за полночь, и то, что Игорю хочется спать в это время, само по себе тянет на маленькое чудо.
— Спит? — Из-за спины Энея в часовню шагнул брат Михаил. Наклонился над Игорем, приподнял веко, отпустил… — Хороший знак.
— Мне можно идти? — спросил Эней. — Или как?
— Можно, — кивнул брат Михаил.
Потом посмотрел пристально на Энея и добавил:
— Ты, грешник, мне напоминаешь одного знакомого викинга. Арнлют его звали или Арнт, или как-то так, не помню я уже… словом, он пришел проситься в дружину к Олаву Харальдссону, ну, тому, который еще потом святым стал. Одному из. Этот Арнт-не-помню-как был из тех язычников, которые не приносят жертв никому, а полагаются на собственные силы. Так он и сказал Олаву. И добавил: «Но теперь я хочу верить в тебя, конунг». Олав ему ответил, что поверить в него означает поверить и в Христа. И, соответственно, креститься. Парень и крестился. Не помню, что с ним дальше стало, я его из виду потерял…
— Вы шутите, — сказал Эней. — Столько лет вам быть не может.
Монах засмеялся.
— Вампиры были и тогда, — сказал он. — Но что характерно — язычникам не приходило в голову звать их высокими господами. А когда они находили лежку вампира, то отрубали ему голову, а тело переворачивали на живот, и голову засовывали ему же носом в зад. Простые были ребята и грубые.
— Вы шутите, — повторил Эней.
— Да, — согласился монах. — Но в каждой шутке есть доля шутки. Арнльет Геллине действительно крестился ради Олава Харальдссона. А ты, грешник, действительно в этом на него похож.
